— На Рождество, — сказал незнакомец, сидевший в углу у камина, — одни люди, как кажется, считают себя вправе просить других рассказывать святочные истории; но, с другой стороны, не у каждого имеется талант рассказчика. Особенно это тяжело для человека, который даже не пытается сделать вид, будто знает больше, чем кто-либо в окружающей его компании. Я — как раз такой человек. Я никогда в жизни не написал ни строчки в журнале, ни абзаца в газете. Можно ли, в таком случае, ожидать от меня какой-либо истории?

Сказав это, незнакомец снова погрузился в молчание и мрачно уставился на огонь.

В этот бурный вечер, в канун Рождества, с сильным ветром и туманом, поднимающимся с моря, наша компания в «Тинтагель Армс» было несколько меньше, чем обычно. Незнакомец прибыл часа два назад, поставил свою лошадь в конюшню, снял комнату и устроился в углу у камина так удобно, как если бы он был старым обитателем этого места и одним из нас. Однако до этого момента он почти все время молчал и не отрывал глаз от поленьев, пылающих в очаге. Мы посмотрели друг на друга, но никто, казалось, не был готов к ответу.

— Кроме того, — добавил незнакомец, словно эта запоздалая мысль являлась неопровержимым аргументом, — дни «Тысячи и одной ночи» закончились. В наше время нам нужны факты, — факты, джентльмены, — факты.

— Вне всякого сомнения, в жизни каждого человека случались события, — заметил школьный учитель, — которые, если изложить их правдиво, могут послужить как для назидания, так и для развлечения. Мы предпочитаем услышать о действительных событиях, сэр, когда это возможно. Смею утверждать, что в четырех стенах этой гостиной многие бедные моряки своими грубыми рассказами о путешествиях и опасностях доставили нам больше искреннего удовольствия, чем это смог бы сделать самый лучший автор самых лучших художественных произведений, которые когда-либо были написаны.

(Должен заметить, что школьный учитель является оратором нашего маленького общества. Он знавал лучшие времена, имеет классическое образование и временами придерживается вполне парламентского стиля. Мы гордимся им в «Тинтагель Армс», и он это знает.)

— Значит, вы хотите сказать, — раздраженно спросил незнакомец, — что облагаете этим налогом каждого путешественника, случайно остановившегося в этом доме?

— Ни в коем случае, сэр, — ответил школьный учитель. — Мы только желаем, чтобы каждый путешественник, который присоединяется к обществу в этом зале, соответствовал правилам, которыми руководствуется это общество.

— Каковы же эти правила?

— Эти правила заключаются в том, что каждый присутствующий должен рассказать историю, спеть песню или прочитать вслух для развлечения остальных.

— Может быть, — предположил хозяин, — джентльмен предпочтет спеть песню?

— Я не умею петь, — проворчал путешественник.

— Некоторые посетители предпочитают читать сцены из Шекспира, — намекнул приходской клерк.

— С таким же успехом вы могли бы предложить мне потанцевать на канате, — свирепо возразил путешественник.

Наступила мертвая тишина, посреди которой хозяйка принесла нашу обычную чашу с пуншем, а школьный учитель наполнил стаканы. Незнакомец попробовал свой пунш, одобрительно кивнул, одним глотком допил остатки и беспокойно закашлялся.

— Я не умею петь, — проворчал он через несколько минут, в течение которых никто не произнес ни слова, — я не умею читать пьесы, и я не умею рассказывать истории. Но если вас устроят простые факты, я не возражаю рассказать компании о… приключении, — полагаю, я могу назвать его так, — которое случилось со мной в канун Рождества, около тридцати двух лет назад.

— Сэр, — сказал школьный учитель, — мы будем рады.

— Зато мне это радости не доставит, — заявил путешественник, — потому что это было самое неприятное происшествие, которое когда-либо случалось со мной в моей жизни.

С этими словами он протянул свой стакан, чтобы его снова наполнили, и, продолжая пристально смотреть в огонь, как будто читал каждое слово своего повествования по картинкам в углях, начал так.

— Я разъездной коммивояжер и путешествовал последние тридцать пять лет, то есть с тех пор, как мне исполнилось двадцать. У меня манчестерское направление, и в свое время я побывал в большинстве районов Англии и Уэльса, а также в некоторых частях Франции и Германии. В то время, о котором я собираюсь рассказать, я работал в фирме «Уоррен, Грей и Компания» (в то время известной манчестерской фирме с полувековой историей), и мой путь лежал через север Франции, примерно в тех местах, которые расположены между Кале, Парижем и Шербуром — обширный район, в форме большого неправильного угла, как вы можете видеть на карте.

Как я уже сказал, это было тридцать два года назад; или, если вам больше нравится, 1830 год от Рождества Христова. Вильгельм IV только что стал королем Англии, а Луи Филипп только что стал королем Франции. Это было захватывающее время. Весь Континент находился в беспокойном, революционном состоянии; и Франция, разделенная между орлеанистами и бурбонами, наполеонистами и республиканцами, находилась в худшем состоянии лихорадки и брожения, чем кто-либо из ее соседей.

Я ненавижу политику, джентльмены. Я не политик сейчас, я и тогда не был политиком; но, будучи в то время молодым человеком и лучше знакомым с Континентом, чем большинство англичан моего возраста и положения (ибо тогда люди не ездили за границу, как сейчас), я напускал на себя вид превосходства и воображал, что знаю очень много — и обо всем. Когда я был дома, я хвастался знанием иностранной жизни и манер, выдавал себя за прекрасного знатока французских вин и громко презирал нашу домашнюю английскую кухню. Напротив, когда я был за границей, я становился яростным националистом, хвастался британскими свободами, британским оружием и британской торговлей и никогда не упускал возможности воспользоваться случайным намеком на Веллингтона, Нельсона, или Ватерлоо. В общем, как я уже говорил, я любил напускать на себя вид превосходства, и это никоим образом не способствовало моей популярности. Я, конечно, выглядел дураком из-за своих стараний; и потом, я страдал из-за этого… но мне не следует забегать вперед в своем рассказе.

Пробыв в Париже (который, как вы помните, был самой дальней точкой в глубине моего округа) весь июль и август, я снова начал путешествовать на север в сентябре, согласно указаниям моих работодателей. В то время на севере Франции не существовало железной дороги, и у путешественника, не обеспеченного собственным транспортным средством, не было выбора между неуклюжим дилижансом и едва ли менее неуклюжей каретой, caleche. У меня, однако, имелась своя двуколка, которую я привез из Англии, и отличная бурая лошадь, купленная в Компьене; и я хорошо помню, как проносился мимо дилижансов, с грохотом въезжал в города и старался затмить всех коммивояжеров, которых встречал на дороге.

Покинув Париж в сентябре, я рассчитывал завершить всю работу в своем северном округе примерно за десять недель и надеялся прибыть в Англию к Рождеству. Однако смена правительства придала необычный импульс международной торговле, и я обнаружил, что дела накапливаются у меня день ото дня до такой степени, что вскоре потерял всякую надежду вернуться домой до конца января. По мере приближения Рождества, когда я продолжал медленно двигаться в северном и северо-западном направлении, я начал задаваться вопросом, где же все-таки проведу рождественские праздники. Одно время я думал, что это будет в Лизье, другое — в Кане, и, наконец, я убедился, что это будет в Байе. Однако я ошибался во всех своих предположениях, как вы сейчас услышите.

В ночь на 23 декабря я ночевал в густонаселенном маленьком торговом городке Крепиньи, который находится примерно в восемнадцати милях от побережья и примерно на полпути между Каном и Байе. Утром 24-го я встал необычно рано и отправился в путь вскоре после рассвета, так как мне предстоял долгий дневной путь, и я надеялся добраться до Байе этой ночью. Однако я не мог ехать прямой дорогой, так как сначала направлялся в Сент-Анджели, небольшой прибрежный городок, расположенный недалеко от устья Эйра, как раз напротив Портсмута, если взглянуть на карту. Поэтому моим единственным шансом сделать это, было провести долгий день и, если возможно, покинуть Сент-Анджели довольно рано, чтобы отправиться в Байе в тот же день. Мой путь из Крепиньи в Сент-Анджели лежал через унылую открытую местность, с редкими фруктовыми садами и разбросанными тут и там деревнями, фермами и заброшенными, полуразрушенными загородными домами. Густой белый иней лежал на земле, точно снег. Над горизонтом клубился серый туман. Пронизывающий ветер то и дело проносился по равнине и раскачивал голые тополя, окаймлявшие дорогу с обеих сторон. Иногда я проезжал мимо телеги, груженной дровами, или дородной деревенской девки в теплом плаще и сабо; но по большей части дорога была пустынна, и это была очень унылая дорога. С каждой милей она вселяла все большую и большую тоску. Жилищ становилось все меньше, и они располагались все дальше друг от друга. Каждый порыв ветра приносил с собой облако мелкой белой пыли; время от времени, поднимаясь на вершину небольшого возвышения или поворачивая за песчаный склон, я замечал далекие отблески моря.