Мне предстояло обратиться к Густаво. Суфлер дал знак; сцена ждала меня; я заставила себя идти вперед. Незнакомец внезапно шагнул ко мне и снял маску.

— Элис! — сказал он. — Я люблю тебя! Я не могу жить без тебя! Будь ты хоть на краю света, я все равно последую за тобой!

О! Боже, этот голос! — опять этот голос! Я видела его бледное лицо и сверкающие глаза! Переполненная сцена, яркий свет, множество лиц — все поплыло передо мной. Я издала пронзительный крик и без чувств упала на сцену.

В течение многих дней после этого события я пребывала в пустоте. Крушение всех моих надежд, быстрое путешествие, ложное волнение и потрясение, которое я испытала на сцене, оказались слишком велики для моих физических и умственных сил. Я была поражена лихорадкой и бредом.

Спустя некоторый промежуток времени, который показался мне вечностью, я проснулась однажды утром, как будто ото сна. Сначала я не помнила, что произошло. Я снова вообразила себя в Германии. Я попыталась подняться, но обнаружила, что не в силах пошевелиться!

Я была встревожена. Я огляделась по сторонам. Комната была мне незнакома, и все же я видела ее раньше. В камине горел огонь, жалюзи были аккуратно опущены. Я поняла, что была больна. Я закрыла глаза, и вдруг все случившееся снова предстало передо мной — театр, опера, человек в маске с золотыми волосами! Тихие слезы текли по моим щекам, пока я лежала и вспоминала.

Дверь тихонько приоткрылась, вошла женщина. Ее лицо было молодым и добрым, я попытался выдавить из себя улыбку.

— Мне лучше, — сказала я по-французски. — Вы — моя сиделка?

— Ах! Слава Богу! — воскликнула она. — Мадам выздоравливает! Mais il ne faut pas parler! Молчите! — продолжала она серьезно, увидев, что я собираюсь заговорить. — Это запрещено мсье доктором.

— По крайней мере, скажите мне, как долго я болела, — сказала я.

— Мадам больны уже три недели. Если мадам подождет, пока мсье доктор не осмотрит ее, я буду говорить с ней столько, сколько она пожелает.

Этим я была вынуждена довольствоваться. Пьеретта — так звали мою служанку — с нежной заботой вымыла мне руки и лицо, а затем тихо села рядом со мной и принялась вязать. Наконец я снова заснула, убаюканная монотонным движением ее деловитых пальцев. Я проснулась при появлении врача. Он говорил тихо, сказал, что я вне опасности, и, пообещав зайти завтра, оставил меня.

Был уже вечер. Пьеретта зажгла маленькую лампу, задернула занавеску у меня перед глазами, снова принялась за вязание и начала:

— А теперь, если мадам пообещает не говорить и не волноваться, я расскажу ей все о ее болезни.

Я пообещала, и она продолжила.

— Eh bien! Мадам заболела на сцене после того, как добилась огромного успеха. Мадам упала, никто не знает почему; и закричала, никто не знает почему. Она была больна — это лихорадка — voila tout! Ее привезли сюда в экипаже и уложили в постель. Мадам была в бреду — ее слова были ужасны. Это продолжалось три недели, и жизнь мадам была в опасности. Сегодня мадам спасена, а ее друг счастлив!

— Друг! — какой друг? — нетерпеливо спросил я.

— Молчите, мадам, ни слова! Друг мадам, джентльмен, который заходил три или четыре раза в день, чтобы справиться о ее здоровье. Ах, бедный мсье! Он пытался, пока мадам была в опасности, казаться твердым и сильным; но сегодня, когда он услышал счастливую новость, он плакал так, как будто его сердце разрывалось от радости!

Я онемела от удивления и счастья. Неужели он действительно любил меня? Пьеретта увидела выражение молчаливой благодарности на моем лице.

— Ах! Мадам, — лукаво сказала она, — моя маленькая история принесет больше пользы, чем лекарства мсье доктора. Но это еще не все. Мадам не будет сильно винить меня, если я признаюсь, что однажды позволила джентльмену навестить мадам во время ее болезни? Этот бедный мсье, он так отчаянно молил меня хоть раз взглянуть на лицо, которое, как мы все верили, он, возможно, никогда больше не увидит! И вот я подвела его к порогу комнаты мадам и умоляла его не идти дальше; но его было не удержать. Он бросился вперед, опустился на колени у кровати, поцеловал ее горящие руки и зарыдал — ах! c'etait affreux! Это было ужасно! Но мадам не должна плакать: я больше ничего не скажу, если мадам будет волноваться!

Могла ли я сдержать слезы? Ах, благословенные слезы, какими сладкими и радостными они были! Теодор, мой родной Теодор! Я была несправедлива к нему: он мог быть экстравагантным, легкомысленным, но лживым… Слава Богу! От этого горя я была избавлена, и я чувствовала, что все остальное прощено.

В ту ночь я спала долго и без сновидений. Это был здоровый сон, и на следующее утро я почувствовала себя намного сильнее. Дни проходили приятно. Пьеретта была внимательна и ласкова. Она рассказывала мне о визитах «этого бедного мсье» и постоянно приносила мне цветы и книги, которые он оставлял для меня в сторожке привратника. Стояла зима, но каждое утро и вечер на моем туалетном столике лежали фиалки и изысканные камелии.

Я выздоравливала очень медленно, прошло три недели. Я могла бы выйти из своей спальни. Однажды пришла Пьеретта, улыбающаяся и загадочная.

— Сегодня утром был еще один джентльмен, который спрашивал у ворот новости о мадам. Он верит, что мадам примет его!

— Вы можете описать этого джентльмена? — спросила я.

— Eh bien! Я его не видела, но Огюст сказал мне, что он был светловолосым, бледным джентльменом.

Мсье Лакруа был бледен и светловолос; это, несомненно, был он.

— Я буду достаточно здорова завтра, Пьеретта, — был мой ответ. — Передайте консьержу, что я буду счастлива принять этого джентльмена в два часа дня.

Итак, это был директор, конечно, желающий, чтобы я возобновила свое выступление. Мне было жаль, что я стала причиной такой сумятицы, и мне не терпелось приступить к работе как можно скорее.

Я не могла устоять перед охватившим меня порывом еще раз попробовать свой голос. Я села за пианино и сыграла вступительную симфонию маленькой немецкой песенки, которую он часто любил слушать. Я пыталась петь. Была ли это слабость? Было ли это эмоциями? Я не смогла! Я попытался снова — снова — снова!

Увы! Все было напрасно! Мой голос, мой великолепный, мой прекрасный голос совершенно, совершенно пропал! Моя голова упала на руки, и я громко зарыдала.

Это было большое горе, но у меня все еще оставался Теодор. В ту ночь я молилась о силе и утешении и говорила себе, — то, что я потеряла, было более чем компенсировано мне его любовью.

— Я все равно лишилась бы голоса, — убеждала я сама себя. — Это бедствие, должно быть, обусловлено возрастом. Раньше или позже — это должно было случиться; это был всего лишь лихорадочный сон о славе, от которого я пробудилась, прежде чем он закончился. Бог справедлив и мудр — да будет воля Его!

Утром я чувствовала себя спокойной, почти веселой.

— Огюст говорит мне, мадам, — сказала Пьеретта, — что приятный джентльмен снова заходил и, услышав ваше сообщение, сказал, что должен поцеловать ваши руки точно в назначенное время.

— А другой джентльмен? — спросила я, потому что за последние два утра не было ни одного букета.

— Другой мсье не заходил, мадам, уже два дня. Когда он пришел в последний раз, Август сказал ему, что мадам значительно лучше и скоро примет; но мсье только вздохнул и поспешно отвернулся. С тех пор он не заходил.

— И он никогда не оставлял ни карточки, ни сообщения?

— Никогда, мадам.

Эта деликатность тронула меня больше, чем вся его преданность. Бедный Теодор! Он боялся навязать мне свою любовь или даже свое раскаяние!

Пробило два часа.

Я почти боялась визита мсье Лакруа. Я не решалась сказать ему, что моя карьера закончена, что у меня пропал голос!

Вошла Пьеретта.

— Он здесь, мадам — прекрасный мсье, который заходил вчера! Я вижу его во дворе.

Я встала, чтобы встретить его. Пьеретта открыла дверь в прихожую и впустила — Теодора!