Внезапно моя лошадь заржала и остановилась. Я заговорил с ней, нежно погладил кончиком хлыста; она продвинулась вперед еще на несколько ярдов, но затем снова резко остановилась. Случилось так, что в этот момент мы находились посреди впадины, более глубокой и обширной, чем любая из тех, через которые мы проезжали; но это я объяснил тем, что, согласно моим расчетам, мы уже преодолели почти половину расстояния, и что к середине русла глубина оставшейся в нем воды, естественно, будет несколько больше. Вероятно, именно это и встревожило лошадь. Как бы то ни было, однако, я не мог оставаться здесь ради ее удовольствия; и поэтому, сочтя уговоры бесполезными, я нанес три или четыре резких удара хлыстом, которые заставили ее двинуться снова, хотя и с явной неохотой.

Это было странно; но, двигаясь вперед и постоянно ориентируясь на красный свет впереди, я заметил, что изолированные лужи за последние несколько минут слились в один мелкий слой воды, простирающийся под колесами во всех направлениях. Невольно я занервничал. Зная, что лучшим решением должно быть как можно быстрее миновать середину реки, я погнал лошадь вперед еще быстрее. И все же дно, казалось, опускалось все ниже и ниже, а вода поднималась все выше с каждым ярдом. Я нетерпеливо огляделся. Место, с которого я начал, больше не было различимо; но красный огонек, теперь более крупный и близкий, чем когда-либо, ободряюще светил сквозь туман. Было слишком поздно поворачивать назад. Чего бы это ни стоило, я должен двигаться вперед!

В этот момент моя лошадь снова припала на задние ноги, крепко уперлась передними ногами в песок и отказалась двигаться дальше. Был ли это страх или инстинкт? Я не осмеливался задать себе этот вопрос. Я не осмеливался признаться в ужасном подозрении, которое овладело мной в последние несколько минут. Я подобрал поводья, поднялся со своего места и хлестнул ее так, как еще ни разу не хлестал с того дня, как купил. Она сопротивлялась, фыркала, затем отчаянно бросилась дальше, хотя лужа к этому времени поднялась на дюйм от ее колен.

Вдруг, совершенно неожиданно, я осознал, что на поверхности воды появилась рябь. С этого момента я решил, что проиграл. С этого момента я понял, что меня застал прилив!

Я до сих пор поражаюсь, когда вспоминаю, как спокойно я это воспринял. Каждый нерв, каждая мысль, каждое чувство, казалось, были связаны одной целью — самосохранением. Моя единственная надежда заключалась в красном свете; теперь, по-видимому, примерно в четырехстах ярдах от того места, где я находился. Но вода поднималась все выше, рябь становилась все сильнее, пока я не почувствовал, что коляска колышется, и не понял, что мое бедное животное не сможет продержаться на ногах и двух минут дольше. Я принял решение мгновенно. Я знал, что и она, и я должны теперь плыть, спасая свои жизни; поэтому я достал перочинный нож, намеренно стянул сапоги, пальто и жилет, прыгнул в воду, освободил лошадь и направился в сторону маяка.

Я был плохим пловцом, а течение относило меня назад. Тем не менее, я держал направление на красный свет, делал все, что мог, и хотя чувствовал, что прилив усиливается с каждым мгновением, решил бороться до последнего. Прошло много времени; я не мог сказать, сколько, потому что мои мысли путались. Затем вода заревела у меня в ушах, красный свет появился и исчез перед моими глазами, и я почувствовал, с невыразимым отчаянием, что мои силы иссякают! Затем наступил ужасный момент, когда маяк исчез, словно внезапно поглощенный тьмой, и что-то огромное, черное, бесформенное внезапно вырисовалось передо мной, подобно скале, и, хотя я был в полуобмороке, я знал, что это корабль, и чувствовал, что еще мгновение — и меня засосет под его носовую часть! Я никогда не забуду ужас следующих трех или четырех секунд. Я никогда не забуду, как пытался позвать на помощь, как мои руки скользили по мокрому корпусу, как, собрав все свои силы, я издал отчаянный вопль, почувствовал, как волны сомкнулись над моей головой, и понял, что иду ко дну!

Когда я пришел в сознание, то обнаружил, что лежу перед огнем в теплой каюте, с бутылкой бренди у губ, а надо мной склонились добрые лица. Вскоре я узнал, что нахожусь на борту сторожевого корабля в устье Эйра, в добрых двух милях от суши с любой стороны. Вахтенный матрос услышал мой крик, прыгнул за борт так же легко, как ньюфаундленд, и спас меня, когда я показался на поверхности. Я был очень болен и измучен, как вы можете себе представить, но благодарен судьбе за то, что спокойно пролежал в гамаке всю ту ночь и большую часть следующего рождественского дня; и я могу сказать вам, что я разделил луковый суп этих бедных моряков и соленую говядину с большим удовольствием, чем когда-либо испытывал на самом прекрасном рождественском обеде, на который мне выпало быть приглашенным.

— А как насчет солдата, сэр? — спросил школьный учитель, когда первое волнение улеглось, и незнакомец снова погрузился в молчание.

— Да, а как насчет этого черного злодея Франсуа? — эхом отозвался приходской клерк.

— Я не знаю, — резко ответил незнакомец. — Я не спрашивал. Либо он знал, что посылает меня на верную смерть, либо перепутал цвет огней. Боже упаси, чтобы я обвинил невиновного человека в умышленном убийстве. Ошибка или не ошибка, однако, он стоил мне хорошей коляски и дорогой лошади; я больше никогда не видел их и о них не слышал. А теперь, джентльмены, я буду благодарен вам за еще один бокал пунша.

— Вы думаете, я похож на сумасшедшего?

Я погрузился в череду приятных мыслей, когда эти слова, произнесенные ясным, ровным голосом моим соседом напротив, дошли до моего слуха. Я вздрогнул и посмотрел ему в лицо. Это был невысокий, с желтоватым лицом, интеллигентного вида мужчина, закутанный с головы до ног в великолепный испанский плащ, подбитый соболями. Его тон был спокойным и деловым.

— Видите ли, сэр, — ответил я с некоторым удивлением. — Мне и в голову не могла прийти подобная мысль.

— И все же, я сумасшедший! — возразил он тем же тихим, доверительным тоном.

В тот момент я не пребывал в легкомысленном настроении, а поскольку это была явная попытка пошутить, я коротко ответил на этот счет и выглянул в окно. Это был скорый поезд, идущий со скоростью пятидесяти миль в час; каждое мгновение уносило меня все дальше от того, кто был мне невыразимо дорог; и я чувствовал, что никогда так не желал тишины и одиночества, как в этот момент. Хуже всего было то, что, если этот человек решил заговорить, я не мог не слышать его; а ему больше не к кому было обратиться, так как мы были одни в вагоне.

— Да, — продолжал он, — я самый настоящий сумасшедший. Я только что сбежал из больницы; только что — не прошло и часа. Рассказать вам, как я это сделал?

Я продолжал смотреть на проплывающий мимо пейзаж и притворился, что не слышу его.

— Я не всегда был сумасшедшим. О Боже, нет! Сейчас я точно не помню, что именно подтолкнуло меня к этому, но думаю, это было что-то связанное с лордом Пальмерстоном и тузом треф. Нет… да… о, да; туз треф определенно имел к этому какое-то отношение. Однако сейчас это не имеет значения. У меня был прекрасный дом, и сады, и лошади, и слуги, и жена — ах! Такая хорошенькая, нежная, любящая женушка! И я тоже любил ее, — никто не знает, как я любил ее, — но я хотел ее убить. Я любил ее так, что хотел убить! Разве это не странно, а?

К этому времени я начал ощущать себя неуютно. Медленно сгущались сумерки, на лице моего спутника, каким бы спокойным оно ни было, появилось странное выражение, которое мне не совсем понравилось.

— Прошу вас, сэр, — сказал я с притворной небрежностью, — давайте сменим тему. Если вы настаиваете на разговоре, мы можем выбрать более приятную тему.