— Ничего не бойтесь, фрейлейн Элис, — тихо пробормотал он. — Вы добьетесь успеха.

От этого неожиданного поощрения со стороны грозного маэстро у меня чуть не перехватило дыхание. В следующее мгновение он начал играть, а я — петь. Я была так напугана, что не знаю, как я спела первые такты; на самом деле, я вообще не помню, как их пела. Меня словно бы подхватил вихрь — концертный зал, великий герцог, музыка, все исчезло у меня перед глазами. Через несколько мгновений мне показалось, будто я слышу серебристые тона своего собственного голоса, возвышающиеся над аккомпанементом, — словно пел кто-то другой, а я слушала. Постепенно это ощущение покинуло меня. Я снова вообразила себя в тихом лесу; смысл и величие слов, казалось, снова открылись мне; и мой энтузиазм излился в той вдохновенной песне, в которой народу Сиона велено «радоваться велико!»

Когда я закончила, мое сердце билось, это правда, но уже не с тревогой. Остальные пятеро переводили взгляд с меня друг на друга; глаза мадам Клосс были полны слез, и из конца зала, где сидели ученики мужского пола, донесся взрыв приглушенных аплодисментов.

— Разве я не был прав, фрейлейн Элис? — сказал герр Штольберг, подойдя ко мне после минутного разговора с великим герцогом. — Возьмите меня под руку, чтобы я мог представить вас его высочеству. Вы избраны.

С назначением первого сопрано в королевскую капеллу я также получила должность младшего профессора пения в академии. В результате меня выселили из ученического общежития и предоставили отдельную спальню с прилегающей гостиной. В последней для моего удобства было установлено небольшое пианино, и отныне по законам академии мне разрешалось брать частных учеников. У меня было их пять или шесть, прежде чем прошло три недели. Эта необычная удача была в какой-то мере результатом моего назначения в капеллу; ибо после отъезда мадемуазель Уден три семьи немедленно перенесли свое покровительство на меня, как на ее преемницу.

Теперь жизнь была сплошным счастьем, судьба улыбалась мне. Его высочество неоднократно удостаивал меня своим одобрением, и великая герцогиня часто посылала за мной после вечерней службы, чтобы я спела ее любимые места из ораторий Генделя и месс Моцарта. Они были очень скромной семейной парой — величественной, это правда, но с радостью откладывали государственные церемонии и всегда были готовы принять участие в хоре или песне. Наконец, для меня стало правилом присутствовать в гостиной каждый воскресный вечер; а так как герр Штольберг был также приглашен, мы шли туда вместе. Так мы стали — я чуть было не сказалв «друзьями»; но это не то слово; ибо, хотя великий маэстро был, в своей манере, добр и держался просто, я никогда не могла забыть его славы, его превосходных знаний и его положения во дворце. Кроме того, ему было сорок лет, а для семнадцатилетней девушки это представляется немалой разницей. Но был еще один человек, имя которого я до сих пор не назвала. Я бы и сейчас не стала его называть, если бы… Но это бесполезно, и я больше не могу избегать этой темы.

Барон фон Баххоффен, конюший его высочества великого герцога, был самым молодым дворянином в королевской свите. У него не было дел в капелле, но я видела его там; его присутствие никогда не требовалось во дворце, но там он тоже был. Семьи, в которых я преподавала, часто приглашались в королевский круг. Я редко бывала у них дома, но я встречала его либо уходящим, либо приходящим; иногда он навещал их, когда знал, что я даю урок. Было бы бесполезно отрицать, что эти молчаливые знаки внимания занимали мои мысли больше, чем я тогда призналась бы даже самой себе. Я старалась не думать о них; я не оставляла себе ни минуты праздности; я читала, упражнялась, больше, чем когда-либо, беседовала со своими молодыми друзьями в академии и воображала, что мне удастся изгнать его образ из моей памяти. Барон был очень молод — еще не достиг совершеннолетия. Он был светловолос, по-мальчишески светловолос, и в его ясных голубых глазах светилось выражение нежности, которое странным образом проникло в мое сердце. Кроме того, он был самым образованным джентльменом при дворе — лучшим наездником, лучшим стрелком, самым грациозным танцором в менуэте, самым остроумным, самым умелым певцом. Неудивительно, что он завоевал сердце малоизвестной иностранки, чьими единственными рекомендациями были ее молодость, ее невинность и ее голос.

Оказалось, что его голос восхитительно гармонирует с моим; и когда присутствовали лишь немногие, а вечер был очень уединенным, его высочество часто просил барона быть столь любезным, чтобы спеть дуэтом из «Сотворения мира» или «Масличной горы» с мадемуазель Хоффман.

О, светлая, светлая мечта моей юности! Однажды он взял мою руку в свою и поцеловал ее, когда мы стояли в нише, наполовину скрытой занавеской, слушая музыку в приемной дворца. Я чувствовала этот поцелуй на своей руке в течение нескольких дней; и в ту ночь его лицо и голос были со мной в моих снах.

Наконец пришло время, когда я обнаружила, что бесполезно пытаться изгнать его из своих мыслей. С таким же успехом я могла бы попытаться отделить дневной свет от дня. Его внешность, его нежные проявления преданности, его низкий голос — все говорило мне, что он любил меня. Убедившись в этой невысказанной привязанности, я без остатка отдала все свое сердце очарованию первой любви.

С этого времени мне казалось, что в каждой вещи присутствует двойная жизнь и красота. Я упивалась радостью от каждой сцены и звука. Весенние цветы приобрели более яркий оттенок и источали более сладкий аромат; утренний воздух наполняли тысячи запахов и звуков, неизвестных ранее; песни птиц звучали новым языком для моих ушей. Я часами сидела и мечтала о последних словах, которые он прошептал, или о последнем пожатии его руки. Я закрывала глаза и старалась вспомнить каждую черточку любимого лица. Жизнь была сном — счастливым сном!

Примерно в это же время манеры герра Штольберга изменились по отношению ко мне. Он остался не менее дружелюбен, но более вежлив. В его взгляде, в его манерах, в самом тоне его голоса чувствовалась скованность. Я спрашивала себя, чем я ему не угодила, но ничего не могла вспомнить. Раз или два мне казалось, что он смотрит на меня с выражением почти жалости в глазах, и однажды утром я могла бы поверить, что они полны слез. Я бы отдала весь мир, чтобы сказать ему: «Друг, чем я вас рассердила?», но его совершенно спокойная и вежливая манера не допускала никаких вопросов.

Приближался день рождения великого герцога. Вечером во дворце состоялся концерт. Я была занята с одним или двумя другими участниками хора, и ученики академии присутствовали, чтобы петь хоры. Концертный зал открывался на территорию с красивой мраморной террасой и широким лестничным пролетом. Сидя на возвышении, окруженная инструментами и певцами, я часто и устало смотрела в сторону сада за его пределами, и мне хотелось убежать в его тихие аллеи. Музыкальным развлечением вечера стала кантата, сочиненная великим герцогом и с вежливым вниманием выслушанная его гостями. Она была скучной и неинтересной; и к тому времени, как затихли последние ноты композиции, я была рада удалиться во внутреннюю комнату, пока публика не разошлась. Когда все ушли в бальный зал, я завернулась в шаль и прокралась в ночь.

Была осень. Листья на деревьях были золотистыми, теплый ароматный ветерок наполнял тихую ночь красотой. Луна и звезды ярко сияли над головой; воздух обдувал мои пылающие щеки; оказавшись среди деревьев, я медленно стала прохаживаться туда и обратно. В ту ночь сады были сказочно красивы. Ряды разноцветных фонарей свисали, словно плоды, с ветвей акаций и исчезали вдали, в полумраке. Я мечтательно продолжала прохаживаться; странное спокойствие и красота этого места погрузили меня в задумчивость, и я не услышала шагов, которые раздались позади меня на тропинке.

— Чудесная ночь, — произнес рядом со мной самый дорогой голос на свете. — Ночь поэзии и любви.