— Кто то был? — прервал я стройный рассказ сотника.

Вот поставлю печатный станок, точно заставлю книги писать — излагает так, что заслушаешься.

— Так венецианец то, аще были и булгары, но тех мало, остатние марийцы, — ответил мне Божко. Так, между прочим, как будто Венеция — соседний с Унжей город.

Я же задумался. Уже очередная попытка этих торговцев половить рыбку в моем пруде. Тем и объясняется тот факт, что на ремесленную слободу было давление больше, чем даже на воинскую школу и что ремесленников не покрошили с дистанции.

Далее из рассказа Божко получалось, что этот венецианец вез три сундука с серебром и золотом, которые думал отдать наемникам марийцам, но тем хватило и обещаний добычи. Теперь-то эти сундуки в детинце и Божко даже крест поцеловал на том, что не взял себе ни грамма.

— А яко же тот венецианец табе сказал о злате? — поинтересовался я.

— Так вон торговал волю собе, а я и принял торг. То грех, боярин? — испуганно сказал сотник.

— Не — то воинская мудрость, — ответил я и еще раз убедился, что парня нужно приметить.

Если бы не игра в торговлю свободой, то и не было бы ни сундуков с золотом и серебром, и, как оказалось, целого обоза с провиантом, с вполне неплохими лошадями и овцами.

Решил потратить время на разговор с пленниками и подсчет взятого у них добра. Все должно иметь свой счет. Я же хочу привлекать людей в свое поместье, которое расширяю, нужны деньги, лошади, да все нужно. Ту же школу кормить, а еще и ремесленную школу открывать обязательно нужно. И все ложится на мои плечи, не особо верится в княжескую щедрость.

После разговора с пленными, вначале вскипел, а после призадумался. Дело в том, что венецианец был только в некотором роде катализатором процесса, а вот булгары действительно поучаствовали основательно в процессе, ведя тайные переговоры со старейшинами мари, ослабляя налоговое давление на них. А я-то чуть ли ни другом считал булгарского купца Атанаса. Но это политика, и тот же купец-шпион мог и не принимать участие в этой авантюре. Булгары могут действовать и кнутом, и пряником. А вот зачем? Ослабить русичей? Испугались и увидели возможную силу, которая переведет марийские племена под руку Владимирского княжества? Вероятно. Но не мне об этом думать — я ведь молодой отморозок, который может сделать «ответку» на эмоциях. Ужасно убивать стариков и женщин, но, видимо, и это придется. Либо мы, либо нас — зерно вражды уже посеяно, и оно дало всходы, и начали не мы!

Всю добычу от разбойников перевезли в поместье, и я реально уже задумался о банке, либо просто месте хранения серебра и золота. Речь-то уже о тоннах металлов. Я задумался, а что, если сделать укрепленным пунктом это место? Не только Унжа, но и город рядом — мое поместье. Можно и в воинской школе создать хранилище. А кредиты по самым льготным условиям только подстегнут активность людей. Ну, это после порешаем.

Гаврила прибыл в детинец когда обозы уже были отправлены в мое поместье. Казну же города я оставил без своего внимания. Было бы уже несправедливо и ее забирать. Сотник был в недоумении, что я предложил ему стать посадником, пока не будет отдельной воли великого князя. Это было понятно, мы не особо ладили, но и другой кандидатуры не было. Отдавать какому-либо боярину город не хотелось. Да и они сидели, как мыши. Все же повели себя трусовато. Не пришли на помощь, а чахли только над своим скарбом в поместьях. И это можно было предъявить.

Уже к ночи появился дома и сразу же пошел к Божане. Наконец, принесли и моего новорожденного сына. Он был очень мал. Роды были спровоцированы именно стрессом во время нападения разбойников, и что пришлось пережить Божане, нельзя и догадаться. Ребенка пока отдали кормилице, так как у жены так и не появилось молоко, но по случаю моего появления принесли. Я понимал, что должен был все время находиться только возле жены, но нельзя забрасывать все дела, иначе только хуже будет для всех, однако, чувство вины присутствовало.

— Пришел! Были Мышана и Макарий, токмо пошли, — сказала Божана. — То сын твой. Нареки його.

Божана встала, аккуратно забрала ребенка и поднесла мне. Имя я уже знал. Можно было Войсилом назвать, но на то еще два сына у посадника остались, а вот Глеб Всеславович оказался без семьи и поверил мне, пусть и станет мой сын Глебом Корнеевичем.

— Нарекаю Глебом, — сказал я и Божана с кормилицей поклонились.

Когда унесли ребенка, я принялся за осмотр жены. Конечно, не врач, никогда им не буду, но вот измерить температуру и самое поверхностное понять смогу. Во-первых, Божана была бледной, ногти на руках, которые ранее были крепкими, теперь крошились, язык был ярко красный. Ну, даже не нужно быть медиком, чтобы понять, что у жены низкий гемоглобин. Была и повышенная температура, причем, по словам Божаны жар держится уже неделю. Значит, и воспалительные процессы идут. Уколол антибиотика, витамины, ну, и препарат на основе железа. Вызвал женщину, которая стала за ключницу в усадьбе, и дал указания по обязательной диете. Завтра забьют двух коров, только чтобы приготовить печень для Божаны и Лавра.

Божана еще хотела поговорить, но было видно, что была очень слаба, и все ей давалось через силу. Любимая даже хотела приказать одной из пяти девок пойти со мной в баню, но я просто пропустил это предложение. Подержал за руку любимую и дождался, пока уснет. А баня действительно была нужна, как и выпить, причем выпить серьезно. Уже намереваясь попариться и держа в руках бутылку перцовой настойки, резко развернулся и пошел на кухню. Потребовал копченый окорок, сыра и взял еще пять бутылок перцовки. Сел на Араба и поскакал в Речное.

Ермолай был под присмотром Бера, у которого был синяк под глазом и опухшее ухо. Видимо, трудным был процесс успокоения Ермолая.

— Отчиняй, — сказал я Беру и вошел в сарай, где и был связанный друг.

Разложив всю снедь, нарезав мясо и сыр, я достал первую бутылку. Молча, не прося и не требуя, разрезал веревки и протянул бутылку Ермолаю, сам взял вторую. В полной тишине выпили, я сделал пару глотков, а вот мой кум сразу больше половины бутылки, пока не закашлялся. Я почти насильно всунул жирный кусок окорока в рот пациента. Да! Я пришел «лечить» Ермолая. Ему нужно выговориться, да и быть связанным всю ночь, чтобы затекли ноги и руки, не можно — не враг, пусть и дал в глаз и ухо моему телохранителю.

Ермолай не стал выплевывать мясо, а прожевав его, вновь потянулся за бутылкой. Я поддержал его, и мы вновь выпили. Кум уже не стал много и взахлеб пить, а сделал только два, но больших глотка. Закусывать не стал, а просто разрыдался. Я его обнял и тоже дал волю эмоциям. Все так накипело, больная и изнуренная Божана, убитые женщины и дети, умирающая и не желающая жить Агафья Никитична, и вот эта боль от смерти Белы сделали зарубки и шрамы на сердце, и не было больше желания силиться, и, когда плачет такой сильный человек, как Ермолай, то приходит осознание большого горя.

Мы стояли на коленях, обнявшись, когда в сарай зашел Филипп, допил остаток из бутылки Ермолая и, обняв нас, тоже расплакался. Со стороны могло показаться, что мы перепили, и «плачет» алкоголь, а не сами люди, но это не так. Настойка никак не брала, казалась безвкусной. Сколько мы так простояли, не мог сказать никто, но в какой-то момент я все же отстранился.

— Месть, — произнес я и поднял бутылку на вытянутую руку.

— Месть, — произнес Филипп, сноровисто открыв еще одну бутылку настойки.

Ермолай с заплаканными красными глазами смотрел то на меня, то на Филиппа.

— Месть, — после паузы произнес Ермолай.

— Месть, — послышалось за дверьми сарая. Это были голоса как минимум четырех человек, среди которых выделялся басовитый голос Бера.

Потом была пьянка, слезы, разговоры. К нам присоединились и Бер Далевит, и его четыре боевых холопа, которые были, скорее, уже членами семьи и прошли с отцом Филиппа не один десяток походов. Пили всю ночь, ближе к рассвету пошли на кладбище, что находилось за поселком в красивой березовой роще. Нашли могилу Белы и выпили уже браги за ее упокой. К этому времени все запасы крепких напитков в доме старшего сотника закончились.