Спустя продолжительное время спасительной тишины Мишель возникла надо мной, неловко и осторожно заглядывая в полузакрытые глаза, отставляя в сторону смятую с водой бутылку.

― Как тебе день? ― Танцовщица опустилась рядом, подмяв под себя ноги, и тяжело вздохнула, неуверенно и нервно начиная разговор.

Нам обоим трудно давалось часами удерживать негативные переживания на уровне смысла жизни. В таких красках и своя собственная действительность начинала быть более тусклой, пустой. Я почему-то невольно проводил параллель между персонажами и нами самими, и пытался отделаться от предчувствия, что и между мной с Мишель скоро возникнут разногласия. Девушка заправила за ухо ровную русую прядь и обессиленно схватилась за лоб.

― Не представляю, как переживу ещё хоть день с таким блевотным настроением… ― Я перекатился на бок, подперев голову рукой, и выдавил изнемождённую улыбку, чтобы не казаться уж слишком пострадавшим после нравоучений наставника. ― Ты ведь тоже устала? Я не готов заканчивать перерыв…

― Нет, ещё посидим, ― я благодарно ухмыльнулся и невзначай осмотрел женский складно очерченный профиль. Приоткрытые от изнурения губы, точёный овал лица, окутанный выбившимися прядями, слегка вздёрнутый в надменности нос. Мишель глубоко вздохнула, нервно сглотнув, и растерянно покосилась на меня. ― Не надо так смотреть, мне неловко.

Я едва хохотнул в ответ на её обезоруживающую прямолинейность, похоже, перенятую у меня самого, но не перестал любоваться.

Анализировать форсированно высвободившиеся от пристального строгого контроля действия мне было некогда: я поспешно приподнялся, пока Мишель не успела что-либо подумать, и утянул её в изнеженный мучительный поцелуй, отчаянно обнимая и удерживая от препирательств. Наши губы горячо воссоединились, безжалостно напоминая мне о возможности ощущать их на вкус, и тело жалобно заныло от тепла, распалившегося в трепещущей груди.

Всё это время я так хотел поцелуя с ней, что сейчас слабо понимал самого себя: когда целуешь человека с таким нескрываемым откровенным удовольствием, жадно вбирая неприступные, но не единожды испробованные губы, как можно бояться с ним сойтись?

Танцовщица обмерла в моих руках, ни чуть не позволяя себе хотя бы пальцем дотронуться до меня, но охотно целовалась и послушно впускала в свой жаркий рот, не имея сил остановиться. Я с упованием чувствовал, как обречённо и истошно ей этого хотелось, но Мишель продолжала безысходно сохранять остатки хладнокровия на очередной случай моих попыток залезть ей под одежду. Мне хотелось не останавливаться бесконечно, чтобы узнать, наконец, в чём подвох этого необъяснимого неукротимого желания, алчно и трепетно вбирая её губы и язык. Всё целовал и терзал, не находя ответа, и никак не мог пробудить себя от незапланированного помешательства, пока Мишель не постучала слабо мне по груди ладонью.

Наши горячие лица опалили друг друга жарким прерывистым дыханием прежде, чем мы слегка отодвинулись, и я потеряно, почти что напугано осмотрел результат своей безрассудной выходки. Мишель тяжело сглотнула слюну и приложила руку к груди, словно пытаясь унять удары колотившегося сердца, собираясь с духом. В её затуманенном взгляде промелькнуло что-то ужасно непривычное и загадочное, от чего лицо моё невольно похолодело, а взгляд предательски ошарашенно забегал, не находя, за что зацепиться.

― Брэндон… Я знаю, что тебе не нужны отношения, ― от озвученных вслух истин меня едва не передёрнуло, и я изумлённо замер, ловя каждое слово девушки, на которое она решалась с трудом. С каждой секундой становилось всё больнее дышать. ― Знаю, что то, что ты делаешь со мной — ничего не значит для тебя… Но я хочу, чтобы ты знал. Я тебя люблю.

Передо мной стоял бокал вскрытого, щедро налитого виски, но я несколько раз нерешительно принюхался к едкому, перехватившему дыхание алкогольному запаху и с оглушительным грохотом вернул свою сегодняшнюю дозу отравы на стол. Вот они: мои срочные, неотложные дела. Хотя бы дома я мог позволить себе снять с лица натянутую прогнившую улыбочку и встретиться в отражении зеркала над кроватью с перекосившейся от страха гримасой.

Не хочу знать, насколько паршиво ей было видеть мою спину в дверях студии… Я ляпнул что-то совершенно невпопад, что-то вроде "обязательно обсудим с тобой, но мне нужно уехать сейчас", и теперь со скрежетом сжатых челюстей бесконтрольно повторял в голове момент, как влажные от скупых слёз тоскливые глаза кротко провожают меня до выхода. Её обезоруживающее, простодушное признание в любви в тот же миг превратилось в сущее проклятье. Я сжимался от панического ужаса, впиваясь от злости ногтями в сомкнутые в кулаки ладони, потому что хрупкая девушка демонстрировала столько бесстрашной честности, сколько у меня самого никогда не нашлось бы, чтобы сорить никчёмными исповедями. Так я не умел никогда, и наблюдал за танцовщицей раскрыв рот, пока сам не заметил, как неминуемо оказался за порогом студии.

Мишель просто шокировала меня, применила запрещённый боевой приём, от которого я незамедлительно капитулировал в сторону своей квартиры, как последний трус, чтобы тихо умирать от её признания в привычном несокрушимом одиночестве. Как добрался домой я не помнил совсем: голову стянуло напряжением, к сознанию упорно подступала встревоженная замученная совесть, пробирающая до постылой тошноты. С таким пылким энтузиазмом я кусал и целовал её влажные губы, гладил ароматные шёлковые волосы и ласкал нежную шею, покрывшуюся рябью мелких мурашек ― зачем? Может, уже стоит разобраться?!

Это нечто бесконтрольно подступало ко мне всё ближе, как в самых бесчестных схватках, со спины, и, лишая привычного ритма, исподтишка жалило в самое сердце: оно замирало каждый раз, стоило Мишель завести со мной серьёзный, хоть и крайне редкий разговор, нестерпимо сжималось, когда я сталкивался со слезами танцовщицы, нещадно билось от предвкушения поцелуев с ней… Нечто просыпалось, когда я касался головой подушки, всегда нависало надо мной во время репетиций с Мишель, что-то неразборчиво нашёптывая и окутывая спокойствием мою бдительность, как самое коварное в мире зло… Я жил с этим бок о бок с неизвестного мне момента.

Словно ощутив теперь присутствие постороннего человека в собственной квартире, я вскочил на ноги с шумом задевая стол, и пытливо осмотрелся по сторонам. Всё это время я наивно думал, что принимаю решения самостоятельно, но это была ложь… В какой момент вдруг я так заигрался, что обвёл вокруг пальца самого себя?

Для меня безумным откровением стало то, чего я непреклонно и старательно добивался флиртом, поцелуями, звонками. Ведя себя, как надменный нахал, безжалостно штурмуя женское сердце и при этом рассчитывая на то, что каждая мелочь в её адрес сойдёт мне с рук и не будет влиять на наше общение. "Знаю, что то, что ты делаешь со мной — ничего не значит для тебя…" ― это звучало так мерзко, как если бы я играл чужими чувствами и наслаждался. И я действительно наслаждался! Только ведь не очередной покорённой вершиной…

Я всего лишь позволял себе делать то, чего на самом деле искренне желал! Обладать ею, бессовестно трогать, страстно танцевать в паре, узнавать как можно больше о предпочтениях и, несомненно, спорить с ними, слышать идиотский громкий смех на репетициях и сонный шёпот в телефонную трубку, знать вкус её нестерпимо приторных поцелуев ― без разрушительного вмешательства в личную жизнь друг друга. Разве мне может быть дело до абсурдных обязательств, когда как можно ощущать всё это без притязаний на свободу? Мишель позволила узнать её просто так, практически безвозмездно подпустила ближе, а я опрометчиво позволил себе к этому привыкнуть.

Непосильным трудом с ужасом я обнаружил, что желание видеть и слышать танцовщицу каждый день укоренилось в груди настолько, что я нарочно искал поводы с ней столкнуться. Я приходил в свои выходные… Следил за тем, как поднимаются уголки её сочных губ в усталой задумчивости, как она торопливо переодевается между рядами, рассчитывая на мою добросовестность, как часто смотрит с восхищением в концертный зал и под потолок, дотянутся до которого нам было невозможно… И всё это было теперь не просто наблюдениями, а хрупкой единственной ценностью.