За что я ценю Петра Шувалова (который во многих иных отношениях далек от идеала), так это за нарушение сей печальной традиции. Когда был в Санкт-Петербурге, мы с ним обсуждали очень многое. Не только дела компанейские, но и государственные тоже. Подати, таможенные тарифы, регламенты… Вполне получалось, по расчету, заменить подушную подать акцизом на соль. Только Сенат не пропустил бы. Старички, конечно, не сами помнят — но по рассказам отцов и дедов знают, что такое соляной бунт, бывший при царе Алексее Михайловиче. В их умах этот налог заклеймен символом неудачи. Между тем, провал давней податной реформы отнюдь не говорит о неосуществимости замысла — скорее, о плохом исполнении. Почти в то же время народ московский бунтовался против медных денег, введенных в оборот столь же глупо и нерасчетливо. Петр Великий действовал умнее, и вот, взгляните: из чего там разменная монета в вашем кошельке?

Меня никакие враги не сковырнут с занятого места, покуда есть нужда стращать и обуздывать турок. Но по той же самой причине граф Читтанов не может постоянно пребывать в столице и контрбалансировать канцлеру в борьбе партий. А Шувалову, моему союзнику и компаньону, по молодости лет частенько не хватает влияния. Последняя (и весьма обидная) конфузия была связана с Кейтом. Тот обратился с просьбой принять в русскую службу его старшего брата Георга. Канцлер представил, что сей брат — один из главных заводчиков шотландского мятежа в пользу Стюартов, и покровительство ему приведет к холодности между Англией и Россией. Апраксин, руководивший Военной коллегией, терпеть не мог Кейта за то, что он во всем Степана Федоровича превосходил, и тоже высказался против. Императрица прошение отклонила. Генерал огорчился и попросил абшида. Ничьи уговоры (в том числе мои) не смогли поколебать его в этом решении. Шотландец утверждал, что оставляет службу вовсе не по обиде, а по необходимости вернуться на родину, и дал честное слово никогда против России не воевать. Однако до родных гор и вересковых пустошей не доехал, вместо этого оказавшись в Берлине и получив от короля фельдмаршальский чин.

Потеря значительная: он был, на мой взгляд, наиболее талантливым российским военачальником в поколении пятидесятилетних. Мне, Ласси, Левашову — недолго осталось попирать земную твердь. Еще немного, и уйдем. Был, правда, в стародавние времена у нас в Венеции правитель… Он в моем нынешнем возрасте только начал политическую карьеру, а длилась она еще лет тридцать. Отчаявшиеся враги говорили: Энрико Дандоло никогда не умрет, ибо диавол боится пускать дожа в ад, остерегаясь его злобы и коварства. Но такое долголетие, все же, редкость, да и по себе чувствую — целую кампанию находиться в поле здоровья недостает. Хватает лишь на короткие походы. Вот, если угодно, еще один резон, побуждающий не затягивать войны, а действовать с предельной быстротой и решительностью.

Перемена флага одним из лучших генералов имела весьма неприятные следствия. Кейт ввел в прусской армии два новшества, с коими познакомился у нас: мобильную артиллерию, действующую значительной массой и способную менять позиции по ходу боя, и егерские роты, вооруженные дальнобойными штуцерами. Король Фридрих ни за что не сознается, что в тактике и армейском устройстве хоть малость какую заимствовал у презираемых им русских; однако непредвзятому уму сие очевидно. Дальше по Европе нововведения пошли уже от него. Пошли не только вширь: французское усовершенствование винтовальной лейтмановой фузеи, когда вместо сжимающихся пуль используются другие, выполненные в виде наперстка, со временем позволит целые полки вооружить нарезным оружием. В военном деле грядут перемены. Кто прозевает оные — будет бит.

В наш просвещенный век людей очень редко жгут за колдовство. Англичане и вовсе приравняли сие преступление к мелкому жульничеству, нацеленному на обман легковерных глупцов: теперь у них вместо смертной казни колдуны и ведьмы довольствуются годом тюрьмы.

Но малообразованная толпа по-прежнему верит в чудеса. Некогда, живя в маленьком далматинском городке близ Спалато, мне случилось обрести репутацию алхимика и чернокнижника, ведущего дела с нечистою силой. А вся-то причина — происки жаждущего денег падре, да запах серы, сопровождающий опыты с горючими составами! Чтобы разубедить волнующихся соседей, во всеуслышание объявил, что колдовства не существует, а кто желает доказать обратное — пусть попробует причинить мне вред чародейскими способами. Любой вред, по своему усмотрению, но только оговоренный заранее. Сто дукатов вознаграждения в случае успеха! И что вы думаете? После этого публика окончательно уверовала в мои сверхъестественные способности: мол, не простой волшебник, а обладающий такою силой, что с полным убеждением в победе вызывает собратьев на дуэль. Еще и некромантом ославили. Дескать, мертвых поднимает и ставит в службу.

Неплохо бы, конечно, такое уметь — но увы, это глупые сказки. Хотя случается иной раз, что люди, коих считал погибшими или пропавшими безвозвратно, вдруг объявляются и приносят нежданную пользу. Или вред. Заранее не угадаешь, чего больше. Года через полтора после воцарения Елизаветы мой торговый капитан, возивший железо в Англию, сообщил о матросе с королевского фрегата, глубокой ночью доплывшем до компанейского торгового судна и взобравшемся по якорному канату. К удивлению вахтенных, пришелец заговорил по-русски, а бывши поставлен перед капитаном, пал на колени, умоляя не выдавать обратно. Это оказался бывший мой воспитанник, бывший оксфордский студент и бывший помощник лондонского стряпчего Харлампий Васильев. Бросив университет ради женитьбы на дочери абингдонского лесничего и отказавшись мне повиноваться, самонадеянный юноша пустился в аферы и вскоре очутился в Ньюгейтской тюрьме за подделку векселей. Что стало с прелестной супругой: принял ее обратно строгий отец, или же нет, и она пополнила ряды жриц продажной любви, осталось неизвестным. Из тюрьмы неудачливого жулика вытащил Королевский Флот, восполнявший нехватку рук для вест-индской эскадры, не брезгуя при этом осужденными преступниками. Пережив осаду Картахены и чудом не скончав младую жизнь от желтой лихорадки, а по возвращении в Портсмут не будучи в силах совместить амбиции несостоявшегося джентльмена со щедро отпускаемыми корабельным начальством линьками, изменник дезертировал, как только увидел русский флаг. Что с ним делать: принять или выгнать? Капитан запросил моих указаний, сообщив при этом, что матрос из беглеца получился умелый и грамотный. Еще бы: сколько вложено мною в его обучение, и не одних только денег! Сколько заботы, времени, собственной души… Любому навигатору меньше досталось. А этот засранец все выкинул в нужник. Унявши раздражение, отписал: принять, но без выслуги в более высокий чин. За любую провинность — гнать взашей.

Казалось, недоучившийся студент смирился. Несколько лет о нем не слышно было. Да и поважнее имелись заботы. Потом как-то случайно проскользнула весть: смущает команду беседами о божественном. За рамки дозволенного вроде бы не переходит, но… На кораблях у меня кого только нет: православные, латиняне, старообрядцы, даже квакеры. Полностью исключить споры о духовных предметах невозможно. Каждого моряка предупреждают, чтобы к чужой религии и обычаям относился уважительно и без оскорблений; кто сему не следует — моментально ссадят на берег. Этот ни к одной конфессии не примкнул, говорил со всеми, причем доверительно и ласково, однако после таких разговоров уверенность, что вера отцов истинна, у людей если не вовсе пропадала, то размывалась. Во что верил ныне сам Харлампий — из его слов заключить было едва ли возможно.

Исповедуя философическое отношение к делам духовным и не признавая за насилием ни малейшей пользы в сей части, я не узрел повода вмешаться. Может, и зря: на следующий год молодой матрос был уже главою небольшой, но весьма сплоченной секты, сложившейся из ветковских старообрядцев с добавлением отщепенцев иных вер. Однако харлампиевский толк во многом шел врознь с русской традицией, почитая неважными столь дорогие раскольничьим сердцам обрядовые различия (как и сами обряды), а главный упор делая на братской любви ко всем живущим людям, исключая разве англичан, коих основатель ереси, в память перенесенных от них гонений, именовал выблядками Сатаны. Чем новый проповедник привлек ветковцев, понять нетрудно: духовенство и литургию он тоже отрицал, подобно квакерам, разрешая тем самым один из наиболее болезненных вопросов староверческой жизни и весьма близко сходясь с течением беспоповцев. На Ветке, до выгона жителей в Сибирь, были свои священники и даже свой епископ Епифаний, теперь же никого не стало; бежавшие под мое покровительство с самого начала не имели ни одного попа и беспоповцами сделались поневоле.