— А Малая Валахия и Сербия?

— Вот здесь наших валахов и пустим в работу. Пожалуй, даже немножко денег дам на распыл. Хочу, чтобы султану каждый день докладывали: Шайтан-паша возбуждает христиан к бунту, не сегодня-завтра вся Румелия поднимется… Надо посеять страх в Диване.

— Ну, а вдруг кто примет за чистую монету и впрямь забунтует?

— Нам переселенцы пригодятся: нижний Днепр после чумы обезлюдел. Хоть весь народ здешний приму. Но в большой бунт не верю. И сербы под Белградом, и греки в Морее — готовы лучше жить под султанскою властью, нежели под австрийской или венецианской. У турок порядка в государстве мало. Подати собирать по-европейски не умеют. Наедут — ограбят, нет — живи, да не попадайся! В благоустроенных государствах иначе. Каждого оберут до нитки, нигде не спрячешься! А мужику — что? Ему вольность, из диких нравов проистекающая, дороже европейской цивилизации!

После череды тяжких конфузий, понесенных от русских и от персиян, Порте Оттоманской грозила всеконечная гибель. Сия держава уподобилась могучему вепрю, коего злые волки повалили наземь и жрут заживо сразу с двух сторон. Со своей, волчьей, стороны скажу без всякого стесненья: это было восхитительно вкусно! Жаль, до сердца чудища не удалось добраться.

Армии, годной противустать неприятелю в поле, у турок не осталось совсем. Единственной своею надеждой они обязаны были непорядочному строению государства: каждый глава провинции отчасти уподоблялся владетельному князю и держал собственные войска, с которыми ходил на войну по велению султана. Или не ходил — всякое бывало. Вот эти местные отряды, наряду со всяческими иррегулярами, и уцелели при яломицком разгроме. Выйти на прямую баталию с нами они не могли, однако оборонять города и сдерживать наше продвижение, нападая на тылы и обозы, оставались вполне способны. В Малой Валахии ополчение видинского паши остановило продвижение драгун Нелидова. С левого фланга угрожали буджацкие татары, избравшие пристанищем степь между низовьями Дуная и Черным морем. При всей нестойкости их жалкого войска, оставлять сию орду у себя за спиною было бы весьма опрометчиво: Петр Великий на Пруте отчасти за то и поплатился, что недооценил способность крымского хана вредить коммуникациям русских.

По всей Румелии кипела лихорадочная работа. Магометане, составляющие в основном население здешних городов, с великой поспешностью укрепляли обветшавшие стены, готовясь к приходу Шайтан-паши. Деревня, почти поголовно православная, напротив, оставалась пассивна. Предсказанного покойным Вешняковым всеобщего бунта не было ни малейших признаков.

Справедливости ради, следует сказать, что бунт, и весьма обширный, в оттоманских владениях все же возгорелся. Но не христианский, и не в Румелии. Воины, составлявшие побитую Надир-шахом армию Еген-паши, разбрелись по восточной Анатолии и прилегающим к ней провинциям. Снова идти в бой против непобедимого завоевателя им совершенно не хотелось, нести наказание за дезертирство — еще менее того. Многочисленные их шайки, под командою собственных атаманов, принялись грабить и облагать произвольными поборами жителей. Привести к порядку бывших служителей султана оказалось просто некому: румелийские войска после Яломицкой баталии пришли в столь же печальное положение, что и азиатские их собратья. Не имея возможности действовать силой, султан Махмуд выпустил из тюрьмы Али-пашу Хекимоглу, дал ему денег и послал на восток — усмирять вооруженные шайки хитростью. Лекарев сын принялся за работу: уговаривая, подкупая, льстя, запугивая, стравливая предводителей между собою, он одних бунтовщиков возвращал на службу, других же принуждал разойтись. Только дело это было долгое. Опасаясь за сохранность своего трона, падишах выгнал взашей целую кучу приближенных, достигших высот благодаря угодничеству и ныне приведших государство на край пропасти. Вместо них назначил хотя бы и лично неприятных, но толковых. Великим визирем стал бывший кипрский губернатор Сеид-Абдулла-паша по прозвищу Бойнуэгри, сиречь «Кривая шея». Шея у него и впрямь оказалась кривовата: похоже, сей государственный муж с детства привык, как случается, телесный недостаток искупать усилиями ума. Реис-уль-кюттабом (чин, примерно отвечающий нашему канцлеру) сделался управитель Египта Мехмет-Рагип-паша; помощника ему выбирали, видимо, по признаку знакомства со мною, ибо в этой должности оказался старый ренегат Ахмет-паша Бонневаль. На него-то и возложили спасение державы от русских.

Переговоры были предложены немедля. Собственно, в то самое время, когда в Силистрии проходил военный совет, по горной дороге уже мчался чауш с депешами. Пару дней спустя, личное послание Бонневаля очутилось у меня в руках и вызвало искреннюю, слегка кривоватую, усмешку. Поистине, французы сверх всякой меры одарены Всевышним самоуверенностью! Этот чудак полагает, что ради удовольствия говорить с ним вражеский главноначальствующий генерал немедля остановит военные действия, бросит армию и поедет черт знает куда! Со всею возможной любезностью ответствовал, что уже имел честь и удовольствие быть его гостем, и теперь надеюсь оказать дорогому другу Клоду ничуть не худший прием, чем тот, коим я наслаждался пять лет назад в Константинополе. Ни малейшего напоминания о том, что «гость» на самом деле был пленником, едва избежавшим выдачи на казнь… Впрочем, это не стоит обращать в предосуждение нынешнему партнеру по переговорам. Какого дьявола?! Мне же сия история не мешает служить государыне рука об руку с Румянцевым-старшим. А именно он и должен был доставить мнимого оскорбителя величества из турецкого плена, да прямо на русский эшафот… Не вышло. Что примечательно, за все дальнейшее время Александр Иванович ни разу не набрался наглости спросить, каким образом я сего избежал. Оба блюдем «фигуру умолчания», как именуют подобные кунштюки дипломаты.

Обмен письмами продолжался недолго. Достаточно оказалось прозрачно намекнуть Бонневалю, что никакие словесные экзерциции не заставят русских прекратить наступательные действия, как он бросил торговаться о тонкостях протокола и выразил готовность явиться в мою гаупт-квартиру. Охранные грамоты были даны; адъютант Измайлов с полуэскадроном конных егерей сопроводил караван турецкого представителя от аванпостов.

Бывший француз явился не один. Речь не о писарях или стражниках: за ним неотступно следовал повсюду тощий козлобородый турок по имени Кемаль-эфенди, мало говорящий, зато весьма старательно слушающий. Предел его знаний в европейских языках остался для меня неизвестным, но совершенно очевидно было, что сей соглядатай приставлен к сомнительному по части правоверия паше во избежание очередной его измены. Сам Бонневаль с истинно французской ловкостью скрывал неудобства своего положения и представлял эфенди простым помощником.

— Mon cher Alexandre, ты прекрасно выглядишь! Годы над тобою не властны! — Обрушил он на меня лавину своего дружелюбия. Отстреливаясь, в меру сил, столь же лицемерными комплиментами, я исподволь присматривался к обоим гостям. Увы, вернуть старине Клоду ту же самую любезность не представлялось возможным — это бы выглядело издевательством. Со времени прошлой нашей встречи он еще более потолстел и как-то обрюзг. Одышка, тяжесть в движениях, нездоровый цвет лица — все говорило, что ему недолго осталось пребывать по сю сторону земной поверхности. Сам я принадлежу к иной породе: к людям, которых старость вгоняет, наоборот, в худобу, и которые к апоплексии не склонны. Помрем, конечно, все — но «кощеи», как правило, долговечнее толстяков. Это как с лесом: сухое дерево дольше не гниет. Вот, спутник Бонневаля тоже такой. Ишь, уши-то развесил!

Однако же, стоило нам перейти к делам, как обнаружилось, что изощренный ум моего противника отнюдь не ослаблен старческими хворями. Паша упорно и весьма изобретательно отстаивал прекращение всех военных действий на время, пока идут переговоры. Само собой: туркам нужна пауза для сбора и приведения в порядок разбежавшейся армии. Я возражал, обусловливая согласие то эвакуацией османских войск за Дунай из Малой Валахии, то переводом во Фракию буджацких татар. Тем временем Левашов гонял сих последних так, что пух и перья летели. Султанские послы о том знали во всех подробностях, но милосердия к союзному народу не выказывали и во внутренность государства пустить не соглашались. В столкновении между исламом и христианством этому племени выпало место передового отряда. Что таковой отряд, по воле злой судьбы, может оказаться и полностью истреблен — турецких вельмож не заботило.