Тяжелый, вязкий рукопашный бой длился, казалось, уже вечность. Исступленный вой атакующих, матерщина и хеканье, при ударах багинетами, моих солдат, исполненные ужаса крики уязвляемых беспощадным железом (даже не разберешь, турок кричит или русский: смерть страшна всем одинаково).
Тактика вражеская оказалась примитивной, но действенной. Бывают на войне положения, когда искусство, ум, хитрость — все это вдруг обесценивается, а исход баталии решает прямая, голая сила. Не только телесная, и даже не в первую очередь. Воинский дух, осеняющий армию и ведущий ее к победе, побуждающий солдата отдавать жизнь за веру и отечество, есть самая весомая гиря на весах судьбы. Стоит ли лгать, что лишь доблесть, желание славы и чувство товарищества рождают его, а страх наказания за трусость — не при чем? Увы, никому и никогда не удастся создать боеспособное войско на одних лишь поощрениях и наградах. Смерть неминуемая, лютая и позорная в случае бегства — и возможная (всего лишь) геройская смерть в азарте боя. Вот выбор, какой дает воину государство. И надобно признать, что безумное свирепство Мехмед-паши, который в опиумном угаре готов был хоть половину собственной армии обезглавить, колесовать, удавить или посадить на колья, возымело прямое действие. Османы лезли, как бешеные, совершенно не считаясь с потерями. Линия гнулась под напором превосходящей силы, но пока не рвалась. За долгий свой век я научился чувствовать, сколько могут выдержать мои люди, и где предел их силам. В те минуты предел был очень близок.
Труднее всего пришлось Гирканскому и Рящинскому полкам. Они более прочих потеряли в предшествующих баталиях, и до половины солдат имели молодых, прибывших с недавним пополнением. Не рекрут, конечно: после года гарнизонной службы; но все-таки не сравнимых по умениям и твердости с прошедшими огонь и воду ветеранами. Шаг за шагом уступая вражьему натиску, оглядываясь в напрасном ожидании сикурса, полки стояли на грани отчаяния и бегства. Похоже, сие не укрылось от янычарского аги: именно против этого участка на турецкой стороне, чуть за передовою линией, на глазах оформлялась плотная масса воинов, готовых по мановению руки своего предводителя ринуться вперед и окончательно сокрушить неверных.
Оглядывался и я: не на предмет ретирады, которая в сем случае означала бы гибель всего, а в поисках фон Штофельна с подкреплениями. Внутренне клял чертова немца, который и на пожаре, наверно, действовал бы с такой же невозмутимой и неспешной педантичностью. Не успеет! А если фрунт рассыплется — его никакою силой не восстановить!
Привстал на стременах, обернулся: моя свита и полуэскадрон охраны, — все, что у меня еще есть. Ничтожно мало для такой баталии; горстка людей сгорит в секунды. Вот собственное присутствие в линии — это ресурс! Ничто иное так не укрепляет волю и дух солдат. Недаром король великобританский Георг Второй не далее, как в позапрошлом году, лично водил свои войска в атаку. А тоже ведь не молоденький: почти мне ровесник. Так что дело не в юном задоре, а в той незримой связующей нити между знатью и чернью, которая только и удерживает в единособранном виде раздираемое враждебными страстями человечье стадо. Одно дело — посылать людей на смерть, и совсем другое — вести…
А если выпадет черная карта… Что ж, гибель в бою — не худшее окончание жизни. И уж гораздо лучше, нежели позор неудачи! Я оглядел жмущихся ко мне штабных:
— Шпаги вон! За мной!
И послал жеребца вперед.
Полверсты проскакали в минуту. Чутье не подвело: как раз в этот самый момент последний резерв неприятельский брошен был в отчаянную атаку. Однако и русские все, от штабистов до рядовых солдат, видя главноначальствующего генерала в гуще боя, рванулись навстречу туркам: оттеснять врагов от моей драгоценной персоны. Даже не дали шпагу напоить кровью. Когда уже отпихнули за линию, заметил внимательный зрак чужой фузеи, пригнулся — верный конь вскинулся, захрипел, раненный в шею, и грянулся оземь. Едва увернулся, чтоб не придавило; упал, больно ударившись плечом о что-то твердое. Адъютант Измайлов помог подняться.
— Коня!
Измайлов безропотно отдал поводья. Генерал жив и может держаться в седле — армия должна это видеть! Огляделся вокруг. С тыла бегом и без строя, против всех воинских правил, спешили солдаты.
— А ну, стоять! Кто командует?! Построить в три шеренги!
— Полковник Румянцев, Ваше Высокопревосходительство! Привел второй батальон Воронежского полка!
Юный полковник вполне оправдывал свою фамилию: щеки его, и без того румяные, пылали краской стыда за непорядочный вид батальона. Впрочем, мне было не до строевых артикулов.
— Первым успел на сикурс — молодец! Отпишу государыне. Подкрепи гирканцев, от них и половины не осталось!
— Слушаюсь! — Мальчишка обернулся к солдатам, уже и без его усилий успевшим встать, как положено. — Умр-р-рем за Ея Императорское Величество! Впер-р-ред!
Солдаты отозвались дружным ревом и кинулись, куда он указывал.
— Тьфу, дурень! — Пробормотал я про себя. — Умирать-то зачем?! — Однако сын моего старого знакомца ничего не слышал, со всею страстью бросившись на врага. Схватка закипела с удвоенной яростью. Теперь туркам пришел черед пятиться! Когда же подоспели еще несколько батальонов и вступили в бой, то сей малый, сравнительно, довесок переломил неприятельское устремление к победе, как соломинка — спину верблюда. Вражеские силы так же, как и наши, напряжены были до последней крайности. Стоило одному отряду не устоять перед русскими багинетами, как за ним устремились соседние, потом следующие по фрунту; вскоре все левое крыло показало спину. Артиллеристы мои за Яломицей дождались, наконец, своего часа и вбили в толпы отступающих турок хорошо нацеленный фланговый залп. Те кинулись прочь от реки, смяв и увлекши за собою центр своей армии. После сего, отступление перешло в бегство.
Левашов с его драгунами, возглавивший преследование, совершил искусный маневр и отсек бегущих от укрепленного лагеря. Теперь им оставался лишь путь к Дунаю. Распустив кавалерию врознь для заготовки провианта, Мехмед-паша лишил свое войско всякой возможности спастись, в случае конфузии. Нет, воины поодиночке спастись могли — рассеявшись и двигаясь вне дорог — но армия, как единая сила, просто перестала существовать. Coup de grâce, сиречь удар милосердия, был нанесен ей возле дунайской переправы, где сдались последние отряды, еще сохранявшие порядок и субординацию.
Прямые потери турок в баталии были не столь уж велики: примерно пятая часть войска, считая раненых. Вполне сопоставимы с нашими. Но поражение нарушило связи меж составляющими армию людьми, обратив их в вооруженный сброд, расползающийся по всей обширности государства и опустошающий оную разбоем. Воевать с русскими?! Избави, Боже! Пред нами вдруг оказалась пустота. Казаки, отправленные в разведку, прошли на запад аж до самой Букурешти, не встретив ни малейшего сопротивления. Бригадир Нелидов, от меня посланный, занял столицу Валахии всего лишь двумя драгунскими полками — и теми же силами, без подкреплений, овладел землею вплоть до Альты. Наплавной мост через Дунай, в панике нарушенный раньше, нежели к нему подоспели все отступающие турки, легко поддавался исправлению: разрушители только посекли якорные канаты и дозволили течению развернуть звенья вдоль берегов. Когда прибыла наша речная флотилия, на правый берег был высажен десант (никем, против ожидания, не атакованный), и переправа за пару дней восстановлена. Гарнизон Силистрии предпочел сопротивлению бегство. Во извинение сего поступка готов принять отсутствие в крепости как артиллерии, так и провиантских запасов, — то и другое выгреб сераскир, — однако не могу не сознаться, что взятие города превзошло мои ожидания. Оккупация правого берега не входила в планы кампании; недаром крепости, взятые на той стороне, я разорял и, по возможности, приказывал срыть, дабы не оставлять пристанища врагу. Но поступить так с Силистрией… Невозможно! Во-первых, город большой: центр пашалыка. Этакий разрушать — пупок развяжется! Во-вторых, место удобнейшее по расположению и прочим достоинствам. Река, дороги, казармы, бани… В брошенных садах тихо осыпаются перезрелые абрикосы. Укрепления в полной сохранности, потому как обретены без боя. Лучшей гаупт-квартиры не найти. При древних римлянах здесь квартировал Одиннадцатый легион, Claudia Pia Fidelis, город же именовался Дурострум, сиречь «прочная крепость». Тысячу лет спустя (как поведал мне однажды Василий Татищев) летописный Доростол служил предметом вожделений Святослава Игоревича и Владимира Мономаха. И вот теперь его занял я! Семь веков здесь и духу русского не было, — разве невольники, схваченные татарами на Руси, влачили свои тяжкие цепи, — а ныне мы пришли, как хозяева, освобождая от варварского ига сии освященные историей места!
