Я вспоминал Лиззи, и душа наполнялась тоской - её нет рядом, её не хватает. Не хватает всего: и фигуры, и жестов, и взглядов, и слов, и звука её голоса, и выбившейся пряди светлых волос, и пятен машинного масла на пальцах. Всего!

Зная, каково это - вот так нуждаться в человеке, поступил бы я как мой прадед?

Никогда!

Значит что? Старикан просто никогда не испытывал того, что испытал Курт, что испытываю я.

И не удивительно. Он прожил, как и мой дед, хоть и славную, хоть и насыщенную, но всё же короткую жизнь. А почему?

Потому что в его жизни не было такой Лиззи, как у меня, или Софи, как у Курта.

Ни у моего прадеда, ни у деда, ни у моего отца такой женщины не было. Да, они оба были женаты, у каждого были наследники. Но отец уже сейчас выглядит ровесником Курта, а мой родной дед умер, в общем-то, дряхлым стариком.

И если Курт жив до сих пор и вполне себе здравствует, то причина тому - его Софи. Это очевидно. И она тоже жива и здорова потому, что у неё до сих пор есть Курт... И неважно, что они не вместе. Они всё равно есть друг у друга.

Перед глазами встал образ из альбома - высокая фигура в чёрном сюртуке, в руке трость, а взгляд устремлён куда-то в сторону. Да, он до сих пор есть в её жизни, и Софи любит его, как и прежде.

Я бы многое отдал, чтобы Лиззи так же любила меня, была со мной рядом, и была как можно дольше...

Как? Как мне привлечь её? как сделать своей? Обманом не выйдет - согласие должно быть добровольным. Предложить ей что-то, чего у неё нет? Смешно. Её отец настолько богат, что ничем материальным мне её не соблазнить. Давить на жалость? Не вариант - не смогу я принять от неё ни жертву, ни подачку. Что тогда?

Весь день я думал об этом, прикидывая и так, и эдак. И эти мысли сыграли со мной злую шутку.

На позднем обеде многочисленные родственники наперебой остроумно, как им казалось, шутили: мол, Марая Делегардова, похоже, здорово вскружила мне голову, если я никак не могу оторваться от воспоминаний о бале.

Мне хотелось удушить всех, вот каждого, кто смел смеяться надо мной, улыбаться своим дурацким шуткам. Я внимательно вгляделся в каждого, кто улыбался, запоминая и слова, и выражения лиц. Настроение у меня было отвратительное, и я этого не скрывал.

- Сынок, - робко улыбнулась мне матушка в попытке смягчить ситуацию. - Не стоит портить вечер.

Я ещё раз обвёл всех взглядом - улыбок уже не было, а кое-кто и вовсе спал с лица. Ну что ж, не надо насмешничать. Да и не сделал я ничего сверх дозволенного. Просто позволил гневу слегка всплыть наверх, туда, где его почувствуют другие.

- Сын, - отец смотрел на меня испытующе, - мне надо с тобой поговорить.

Знаю я о чём вы, господин Зуртамский, хотите со мной поговорить! И опытом Курта я воспользуюсь - ошибки делать не стану. Так или иначе, мне придётся наследовать отцу -других наследников у него нет, а значит перстень принять мне всё же придётся. Рано или поздно, но придётся. Вот только если инициатива будет моей, то и условия буду ставить я.

А значит...

- Нет, отец, это мне нужно поговорить с вами.

Меня уже не пугала перспектива носить родовой перстень. Надену, пусть будет со мной.

А там уж я придумаю, как добиться согласия Лиззи и как надеть его ей на палец.

Вакации проходили... странно. Иногда я вскакивала утром с кровати, умывалась холодной водой. Бодрая, наполненная энергией и идеями, упивалась пронзительным зимним солнцем, завтракала с аппетитом, резво мчалась по морозцу в кузню, где Степан уже мастерил что-то интересное. Пачкалась, помогая ему и делясь новыми идеями. Голове и рукам было жарко, а ноги мёрзли от холодного воздуха, что стелился по полу из-под неплотно закрытой двери.

Утомлённая, но счастливая от успешно сделанной работы, обедала. После читала старинные свитки и новые книги, что отец заказывал из столицы. Вечером чертила, рассчитывала и пыталась продумать возможные слабые места своих новых идей.

И такое бурлило во мне чувство удовольствия и радости жизни, что хотелось влезть на крышу и орать оттуда, чтобы все слышали - меня переполняет восторг.

А иногда я с трудом поднималась с кровати, и едва побрызгав в лицо холодной водой, вытиралась холщовым полотенцем, медленно проводила пару раз щёткой по отросшим волосам и всматривалась в своё отражение, пытаясь понять, кто я и кто он, и почему мне снится.

Без аппетита поковырявшись в тарелке, шла к окну, подолгу стояла, бездумно глядя на снег, что ровным слоем устилал двор, на ребятишек прислуги, что больше играли в снежки, чем помогали взрослым, на весёлую собачку, что с громким лаем, проникающим даже через двойные зимние рамы, носилась следом за детворой.

Вздыхала - меня ничего не радовало. Да и делать ничего не хотелось и не моглось.

Хотелось сесть в угол дивана, свернуться калачом, как кошка, и лежать, глядя в небо через высокое окно.

И я ложилась, сворачивалась калачом и лежала.

Лежала и казнилась, что не могу взять себя в руки, подняться и заставить работать. И если вставала, прикладывая нечеловеческие усилия, снова застревала возле окна и погружалась в свои вялые, как срезанные и забытые на солнце цветы, мысли. Желаний и вовсе никаких, даже вялых, не оставалось.

И снова шла в гостиную или столовую, закутывалась в шаль и, не зажигая огня, дожидалась отца из конторы.

Он приходил в сумерках, пахнущий свежестью и морозом, такой улыбчивый, хоть и уставший. Присаживался рядом, брал мою ладонь в свои, брови поднимал домиком:

- Что, девочка моя, опять грустишь?

- Не знаю, батюшка, - пожимала одним плечом. - Вроде и всё хорошо, но как-то... не пойму. Будто не на месте.

- Переживаешь из-за помолвки?

морщилась, вспоминая своё неудачное выступление, но понимала, что нет, не из-за него. Хотя это тоже тянуло за душу, но не так явно. Опять пожимала плечом, болезненно кривилась.

- Не знаю. Иди, батюшка, переодевайся, будем ужинать.

И пока он поднимался к себе и готовился к ужину, я звала слуг, снова преодолевая апатию и лень, говорила, чтобы накрывали ужин.

Папенька ел с аппетитом, а я смотрела на него, румяного, улыбчивого, круглого, возила в тарелке с любимыми, но невкусными сегодня картофельными оладьями. Или творожной запеканкой, такой воздушной и обычно таявшей во рту, а сегодня противно сладкой или неприятно плотной.

После ужина садилась рядом с папенькой на диван, словно в детстве забиралась ему под руку, вяло расспрашивала о чём-то: то о людях - как он определяет, с кем сработается, а с кем нет, то о деловой хватке - как он чувствует, будет ли успех в предприятии, то просила рассказать какую-нибудь историю, что помнила с детства.

Отец говорил, гладил по голове, по плечу. Потом разговор сам собой стихал, и мы молчали, каждый думал о своём. Вскоре батюшка шёл в кабинет часик поработать перед сном, а я так и оставалась на диване и смотрела в пространство.

Именно в такие моменты я впервые жалела, что у меня нет матери. Остро жалела. У отца не спросишь, что делать, если снится мужчина. И у Степана тоже.

А снился один и тот же мужчина, я даже не сомневалась. Очень притягательный, такой родной и близкий, такой, что не хотелось отпускать.

Лица я рассмотреть не смогла .

Он легко целовал мою ладонь, аккуратно, бережно, будто боялся разбудить. А я тянулась к нему, пыталась сказать, что не сплю, что хватит целовать руку, что хочу целовать его губы, хочу увидеть лицо.

А он продолжал медленно, мучительно медленно и абсолютно молча целовать.

Сначала ладонь. Потом предплечье. Плечо. Шею.

Я шептала, звала его, тянулась навстречу, не в силах открыть хорошенько глаза, чувствуя прикосновенья его горячих губ и блаженствовала от каждого. Умиротворенье и восторг укутывали с ног до головы словно мягкое, пушистое одеяло, счастье наполняло тело, звенело в каждой мышце, в каждой жилочке, и в голове сами собой рождались идеи и виденья их воплощения. И на вершине счастья я проваливалась в более глубокий сон без сновидений, а утром просыпалась полная идей и планов, энергии и радости.