Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

– Или угря соседу за пазуху засунуть! – усмехнулась брюнетка.

Все улыбнулись.

Горький вздохнул:

– Эх, Россия, страна неуклюжая! Чего только мы не выделываем, как не выкобениваемся, и все только из скуки.

Епитимья

Распутин потянул за рукав Соколова.

– Ты, граф, знаком? – кивнул на полковника, поправлявшего мундир. – Это Отто Иванович Дитрих. Читал газеты? Свидания с императрицей только что удостоился. И все это я предоставил, все моим усердием.

Дитрих, раскрасневшийся от борьбы, вытирал салфеткой китель. Он поднялся с кресла и вежливо поклонился.

Распутин, не обращая внимания на публику, громко говорил:

– Ты думаешь, чего хочет Дитрих?

– Откуда мне знать, – равнодушно сказал Соколов.

– Он хитрый, руки желает погреть – добивается поставок в армию нижнего белья. И бо-ольшого количества! Вот подослал ко мне свою жену Зинаиду, – кивнул на брюнетку.

Соедов, до этого момента хранивший молчание, угодливо усмехнулся:

– Видать, известны ваши пристрастия, Григорий Ефимович!

– Что ж, Зина – дама красивая, мясистая. Глянь, груди у ей какие! Теперь за миг свидания терплю страдания. Я уже совсем собрался телеграмму министру Сухомлинову отбить. Меня Владимир Александрович слухает, чего ни попрошу, обязательно выполняет. А коли не министр, сам папа сделает, только сказать надо, – погрозил брюнетке пальцем. – Но теперь помогать Дитриху не стану.

– Что так? – удивился Соколов.

– Я ее одну позвал, а она что учудила? Со своим мужиком приперлась, с Дитрихом.

Горький, с трудом сдержав смех, самым серьезным тоном спросил:

– А с кем же даме приходить, как не с мужем?

Распутин оторопело взглянул на Горького, покачал головой:

– Да зачем мне ее мужик? Я ведь не Феликс Юсупов. Я к мужикам интереса не имею. Вот за это я ему угря… – Обратился к Зинаиде: – Хороша! Где ж твоя совесть? Просить меня о деле приехала, а сама… Срам, да и только! Ох, как нынче народ обнахалился, ни стыда, ни совести! Тьфу! Теперь я ничего для тебя не сделаю, хоть ты ноги мне целуй.

Зинаида от досады покраснела, стала старательно тушить папиросу. С возмущением произнесла:

– Я вообще не понимаю нынешнего распутства! Поглядишь на некоторых дам – задирают юбку перед каждым встречным. Стыд! Семейный альков – это святыня. – Строго посмотрела на Распутина: – Неужели вам, святому старцу, наша грешная плоть нужна?

Распутин нашелся моментально:

– А это я на себя такую епитимью наложил! Один власяницей плоть укрощает, другой веригами пудовыми бренчит, а я бесовской сковородкой – женской прелестью, желания разжигающей, – не брезгую, себя удручаю, терплю.

Горький расхохотался:

– Ох, «терпеливый»! Дьявола в ад загоняет, ха-ха!

Брюнетка ядовито усмехнулась:

– Хотя святой отец «Декамерона» в руки не брал.

Распутин дернул плечом, укоризненно покачал головой.

– Слава Богу, не на тебе, Зинаида, свет клином сошелся, не у тебя одной женские соблазны есть. У меня своих барынек хватает, которые балуют меня и ни в чем не отказывают. А только твой Дитрих теперь подрядов не получит. Вот ему! – Он показал фигу.

Дитрих покраснел от досады и утупил взор в блюдо с устрицами.

Застолье

Распутин повернулся к Соколову: – Чего не пьешь?

– Тебя заслушался.

– Сейчас, как в мирное время, опять только о тебе, граф, разговоров. Герой! Что для разгону – шампанского? Или сразу водочку под селедочку? Эй, Судаков, потрафи! Сам героический граф Соколов тебе, дураку, честь сделал – пожаловал. Граф, пей да людей бей!

Ресторатор Судаков с привычной ласковостью улыбнулся.

– Гулять вам, господа, да не устать! – Кивнул лакеям: – Ну, орлы, одна нога тут, другая на кухне! – Это была ресторанная присказка. – Вам, Аполлинарий Николаевич, на второе горячее, как всегда, фаршированную икрой и крабами паровую стерлядку? А на горячую закуску желаете розовый лосось в раковине? Можно и крабы запеченные. А еще рекомендую-с крокеты из домашней птицы с мадерой под белым соусом…

Соколов махнул рукой.

– Неси, неси! – Перевел вопросительный взгляд на Распутина: – Ты, Гриша, для какой нужды меня позвал?

– Ох, граф, дело такое обидное, что и не знаю, как высказать. Одно слово: гром-то не из тучи гремит!

Лакеи поставили холодную закуску: ведерко черной икры – зернышко к зернышку, янтарную малосольную лосось, крепкие шляпки соленых белых грибов, свежую редиску в сметане, нежинские крошечные огурчики.

– Судаков, я предпочитаю мадерой восхищаться. Прикажи, чтобы наилучшую предоставили. – Распутин строго погрозил пальцем.

Ресторатор угодливо ощерился, скороговоркой забормотал:

– Это, святой отец, нам известно доподлинно! Вот отличная, виноградников Царской дачи. А из этой бутылочки замшелой нашему Алексею Максимовичу французское «Марго» 1858 года урожая-с.

Ресторатор умолчал, что эта замшелость стоила дороже тройки крестьянских лошадей.

Горький пригубил, прикрыл веки, сладострастно почмокал губами:

– Восторг души! Аполлинарий Николаевич, почему вы красное вино не пьете? Вот «Марго» – изумительно густое, душистое, букет божественный!

– Мне не по средствам! – отшутился сыщик.

Заметим, что знаменитый пролетарский писатель употреблял исключительно красные французские вина и только хороших урожаев.

Горький вдруг поднялся во весь долгий рост, задумчиво почесал утиный нос в веснушках, широкими ноздрями втянул воздух и, покашливая, заокал:

– Война – это испытание тяжелое, она собирает богатый урожай на своих кровавых полях. Бездарные правители погнали русских людей в огненное пекло, откуда многим возврата нет. И тем более я рад снова сидеть за одним столом с доблестным защитником Отечества графом Соколовым. Позвольте, Аполлинарий Николаевич, забыть былые споры и выпить за ваши ратные подвиги.

Соколов решительно возразил:

– Да простит меня Алексей Максимович, давайте выпьем за великого и бесстрашного русского воина, за нашу грядущую победу!

Горький отчаянно замахал рукой.

– Когда безнадежно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России – победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительней поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй. – Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. – Отсечь его к чертовой матери, и делу конец. Долой сытое мещанское благополучие! Огнем и мечом выжечь его…

Распутин укоризненно покачал головой:

– Война и революция – дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу промеж народами или сословиями.

Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул:

– Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну, этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьемся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! – Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неестественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:

Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…

Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять ее считалось обязательным.

Подозрительное исчезновение

Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом:

– Граф, ты знаешь Эмилию Гершау?

Соколов спросил:

– Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора?

Он вспомнил, что его давняя подружка Вера Аркадьевна фон Лауниц, супруга крупного германского чиновника, при последней встрече в минувшем феврале осведомила, что этот самый полковник Генрих Гершау якобы служит германской разведке. Соколов рапортом известил об этом начальника московской охранки Мартынова. Далее он этой историей не интересовался.

3
{"b":"747863","o":1}