«В тиши библиотек толстенные тома…» В тиши библиотек толстенные тома, Которые прозвали «кирпичами», — Для духа оскуделого тюрьма, Бесцельно водят тусклыми очами. Их не ласкает девичья рука; В них отроки не ловят буйным взглядом, Как предстаёт душе издалека То, что, должно быть, бродит где-то рядом. И властный муж, раздумьями объят, Не ищет в них судеб предначертанья; И даже критик, лицемерья брат, Давно забыл их грубые названья… Когда Господь за все мои грехи Лишит меня сочувствия навеки, Пусть лучше пеплом станут все стихи, Чем замолчат в тиши библиотеки! Подруги Одна была, как утро в сенокос, свежа, румяна, членами ядрёна, взгляд голубой, а россыпью волос напоминала свет осенний клёна. Другая же, как зимний день, бледна, стройна, изящна, но за карим взглядом густела ночь, где звёзды и луна то тень, то тайну стелют по фасадам. Обычный быт, обычный городок: заводы, школы, клубы, рестораны, собаки в парке, ямины дорог, звон колокольный, волжские туманы… С одной бы можно было прочно жить: растить детей, наращивать достаток… С другой же погружаться в миражи, где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок… Но молодости чист и честен пыл, а потому верны её решенья: обеих я так искренне любил, что ни одной не сделал предложенья. Для первой – тёмен, для второй же – груб… В снах памяти просвечивают сквозь годы их разный запах кожи, вкусы губ и дрожь у них не отнятой свободы. Книги В этой тесной «хрущёвке» долго На ля-ля не потратишь миги: К потолку – стеллажи да полки, А на них всюду – книги, книги. У окна – стол, в углу – диванчик, В его недрах тряпьё постели. А хозяин-доцент – как мальчик, Хоть виски давно побелели. И на крохотной кухне чудом Стеллажи уместил затейник, А из скудной его посуды Больше всех закопчён кофейник. Был когда-то женат и честно Нёс семейных забот вериги, Но семье не хватало места, А доценту – всё книги, книги. Их чтение – жизнь, не леность, Раз познание – жизни око; Вот снимает, как драгоценность, Он прижизненный томик Блока… Не святой и не гениальный, Для студентов – чудак занятный, Но подвижник жизни вербальной, Но хранитель мысли печатной… Сын порой заедет под вечер, Программист, книг не любит с детства, Но ведь папа-доцент не вечен, Миллионное здесь наследство. «Для чего я слова выбираю…»
Для чего я слова выбираю день за днём, и любя, и скорбя; то зачёркиваю их, то черкаю?.. Я не знаю, поверьте, не знаю, может, просто ищу в них себя. Снова осень и небо сурово топит дали и выси во мгле… Как нужна мне сегодня основа — то последнее Божие слово, по которому я на земле! «Рисунок сердца на томографе…» Рисунок сердца на томографе багрянец плещет на экран, как клёна лист в кинематографе, под ветром бьющийся в туман. Прожилки, разбегаясь веером, и коронаров узкотня наглядно говорят, что севером уже дохнуло на меня. В заре заледенеют лужицы, осенний воздух будет чист, и так красиво он закружится, оторванный от ветки лист! «Эпоха, где все говорят…» Эпоха, где все говорят Умело, умно и упруго, Стихами блестяще сорят, Но мало кто слышит друг друга. Особица в каждой душе Предания, веры, замаха… Такое бывало уже, Пример – времена Каллимаха. Писал треугольной строфой И в прочем слыл многих умнее, Но греки читали Сапфо Но греки читали Алкея. В уме – разнобой, суета, Их блески – алмазное свинство, Лишь тайная чувств простота Всё розное сводит в единство. Но тропы в неё далеки: От Каллимаховой арки — Четыреста лет до Луки, Пятнадцать веков до Петрарки. Чернокрылая бабочка Чернокрылая бабочка с жёлтой каёмкой на крыльях Сумасшедше проснулась двадцатым числом октября. В приболотных полянах не видно цветов изобилья, Только жёлтые листья пластают трава и земля. Скудным северным солнцем прогрело подсохший торфяник На угрюмой дороге, хранящей гулагскую быль. Чернокрылая бабочка нежные усики тянет, Согревается тельцем, усевшись на тёплую пыль. Опозданье? Обман? Козни смерти, запрятавшей лето? Или благость богов и удачи лукавящей дар? Чтобы только на день прикоснуться небесности света И, увы, никогда не испить мироносный нектар. По торфяным карьерам голы ивняки и берёзы, Только мох всё свежей зеленеет в мазутную водь… Чернокрылая бабочка, – счастье моё ты и слёзы! — Я и сам ведь не там, где мне тропы назначил Господь. |
