«Тугую плоть наветренных лесов…» Тугую плоть наветренных лесов До сердцевины ранний холод выжег. Сплетается метание костров берёз слепящих, сосен ярко-рыжих. Река полна далёких голосов. На нить дождя их стылый ветер нижет. Солёную горбушку берегов кудлатая волна с шуршаньем лижет. По берегам лениво, как туман, тускнея, вьётся тлеющий бурьян. Пустая церковь в грузный берег вбита. Издалека, как битое стекло, Она заблещет ясно и тепло, течением дневных ветров омыта. «Церковь есть у озера…» Церковь есть у озера, Чтоб усталый бог На закат на розовый Любоваться мог. Чтоб монах печалился, Глядя из окна, Как в воде качаются Лодка и луна. Чтоб крестьянин бедный, С русой бородой, Вынул церковь белую В пригоршне с водой. Чтоб порой весеннею, В первый день тепла, Церковь льдиной белою В озеро ушла. Чтобы лес печалился Жёлтою листвой, Глядя, как качается Купол золотой. «Когда перед небом пустым…» Когда перед небом пустым Стоит человек одиноко, Он верит, что есть над ним Всевластное светлое око. Он верит в осенней глуши, Среди увяданий и золот, Что небо – колодец души, А он над колодезем ворот. С привычной дороги сойдя, И вдруг тишиной окружённый, Он смотрит и видит себя, В небесных глазах отражённым. Он нем, как сухая трава, И, всеми на свете забытый, Для неба чужого открытый, Он нужные ищет слова. Земля увядает пестро. В колодезном оке качаясь, Наполнено щедро ведро, И ворот скрипит, обращаясь. Времена года Плачь, маленькая, плачь, Раз листья облетели, И ветер, как палач, Окутанный в метели. Сквозь пожелтевший лак Зимы проступит слякоть, И, если это так, Как маленькой не плакать? Твой век, как все века, Беспомощен и розов, Как ручки старика На голубом морозе. Уходит время вспять, А мир – увы! – такой, Что можно его смять Протянутой рукой. И правду, и престол, И прочее мешая, — Всё высыпать в подол, Малютку утешая. «Нет звука более весомого…»
…Опять серебряные змеи Через сугробы поползли. А. Фет Нет звука более весомого, Чем тот, что с ветром поднимается, Вплетается в шуршанье сонное Травы и снегом рассыпается. Мы все – немотные пустынники, Одеты в снеговое платие, И нет на свете русской лирики, Есть только древнее заклятие. Такое бесконечно давнее, Такою былью занесённое, Что вряд ли что-то было ранее, До слова в нём произнесённого. …В морозном воздухе алея, В мерцаньи меркнущего света Опять серебряные змеи Сползаются на имя Фета. «Измучен отсутствием сна…» Измучен отсутствием сна, Качанием тёмного омута, Очнёшься. В окне тишина И светом наполнена комната. Ты видишь: настала зима, И, снегу внезапному внемля, Вдруг медленно сходишь с ума На эту прекрасную землю. «В этой комнате пусто, так пусто, что страшно сказать…» В этой комнате пусто, так пусто, что страшно сказать, Страшно двинуться, страшно вздохнуть и нечаянно вспомнить. Поползла тишина и нельзя тишину оборвать. Затянувшийся обморок кем-то оставленных комнат. Все обряды свои совершила прощанья пора — …может, близкая смерть, может, просто игра отношений… И в оконную щель видишь узкий колодец двора, Не давая труда шевельнуть онемевшею шеей. Слишком пусто внутри, чтоб увидеть хоть что-то ещё. Фиолетовый пепел пера у надежды убитой. Долгой ночи прилив, погружается в сумрак плечо, Привыкай к «никогда», как к предмету домашнего быта. «Живу, дышу – а вскорости умру…» Живу, дышу – а вскорости умру. Ещё дышу под ветром на юру. Ветра, ветра шумят в пустом бору. Я слышу их – я вовсе не умру. Я слушаю древесную кору. Под коркой ледяной, как снег шурша, Кольцуется бессмертная душа. |
