Только в моем случае прошло четыре года боли и мучений, которые сменялись отчаянием и беспомощной яростью. И так по кругу. Все это время меня разрывало от эмоций, не поддающихся никакому контролю. Мой внутренний зверь становился голодным и кровожадным. Требовал справедливости. Требовал ее, заживо ломая изнутри ебаные кости. Но сегодня я устрою им встречу. Утолю гребаный голод. Позволю себе возродиться. Потому что сегодня я увижу ее. Смогу прикоснуться, почувствовать запах, что преследовал мой разум все эти годы. Перекрывал кислород. Сводил с ума.

Три года назад люди Аль Нук-Тума помогли выбраться из тюрьмы новому человеку, с которым мне пришлось познакомиться самому. И мне предоставилась такая возможность. Я был вынужден залечь на дно. Исчезнуть, чтобы набраться сил и связей. Ведь стоило мне только показаться, как все падальщики набросились бы на ослабевшее тело, желая урвать хоть одну мою кость и поставить ее в своей конуре как трофей.

Поэтому, мне пришлось ждать. Делать то, что я ненавидел больше всего на свете. А как только я попал за решетку, для пущей убедительности, люди Джафара помогли сымитировать мое убийство. Но я был жив. Жив, черт меня раздери. Вот только ощущение, будто я был завален землей, не покидало меня ни на секунду. Потому что все это время я был лишен возможности схватить свою добычу, свернуть гребаному пидорасу шею. Терпел, скрипя зубами, и медленно подыхал. Потому что я все слышал и видел. И свадьбу Таты с ублюдком Шабазовым. И беременность, и появление в их «семейном гнездышке» мелкого выродка. Я не в праве ее винить, но вынести мысль о том что это все не мое… Да хуй я это вынесу. Мне насрать на бизнес и бабки, что она разделила с новоиспеченным муженьком. Но ее не отдам. Вырву с корнем из лап Шабазова. Залижу на ней каждую царапину. Заставлю свою злость атрофироваться. Она не виновата. Именно это я вбивал себе в мозг как ржавые гвозди. Но пестрящие снимки и заголовки в газетах выворачивали меня наизнанку. Доказывали обратное. Убеждали, что моя птичка счастлива. Она улыбалась.

Блядство! Я отравлен голубоглазой ведьмой. Она въелась в самые темные глубины моей души. Я гнил с воспоминаниями о ней. Но не верил в сраный спектакль, который они разыгрывали с Шабазовым перед камерами. Она не могла быть с ним счастлива. Ни с ним, ни с одним другим. И сейчас в моей голове настойчиво крутится лишь одна единственная мысль. Неуместная и ненужная, которая затмевает мой мозг плотным туманом. Я убью ее, если это так.

Зал расходится громкими аплодисментами, очередной лот продан, а когда на сцене появляется эффектная блондинка, каждую мышцу сводит тугим жгутом. С голодом, с ненормальной потребностью я впитываю в себя облик женщины, въевшийся мне под кожу гребаным ожогом. И сейчас он начинает оживать, гореть адским пламенем, и мне с трудом удается сдержать себя на месте. Я с деланным упоением откидываюсь на спинку кресла и заставляю себя просто наблюдать, как непринужденно она ведет речь. Как колыхаются ее золотистые волосы, завязанные в тугой хвост, как при малейшим движении покачивается ее сочная грудь, а чертова полупрозрачная блузка позволяет увидеть кружевной лиф, и как натягивается юбка карандаш, провоцируя взглядом жадно вылизывать ее округлые бедра. Материнство пошло ей на пользу.

Проклятье… Делаю глубокий вздох, чтобы хоть на толику заглушить разгорающееся внутри пламя.

Три года. У меня ушло три чертовых года, чтобы сегодня сидеть здесь уверенным в каждом своем шаге. Никто не знает, что Хаджиев все это время был жив. Никто не знает, что он вернулся с жаждой мести. В памяти невольно вспыхивают яркие картины, написанные кровью. Первый год я перебирался как дворовый пес: у меня не было ни людей, ни денег, ни оружия. У меня не было ни черта, чтобы я мог вернуться, заявить о себе и забрать свое. Не знаю, каким чудом я не выполз из окопа раньше времени. Еще ни разу в жизни мне не приходилось испытывать такую адскую ломку, когда перед глазами ежедневно всплывали кадры из воспаленной фантазии как Шабазов трахает мою жену. Мою птичку. И эти кадры выжигали мне сетчатку глаз. Атрофировали мозг. Проникали ядом в кровь.

Я жил в красном тумане ярости.

Именно в тот период я вернулся к боям. Правда, к подпольным, тогда я смог заработать хорошие деньги на людях, которым нужно было зрелище из мяса и крови, но мне было насрать, ведь больные ублюдки платили большие деньги за кровавое шоу в клетке.

Я жил как животное. Ел, спал, убивал. Бои были панацеей от всего. Они помогали мне переживать ту боль, что разрывала меня при каждой мысли о ней. Бои помогали мне приближаться к своей цели, от которой я был зависим. Я кормил своего зверя хрустом костей и криками оппонентов. Дышал их кровью, пил ее и жил в ней. До тех пор пока не поднялся на всем этом дерьме. И только после я приступил к сбору людей. К тому времени я уже сам занимался развитием подпольных боев и проверял каждого, как вшивую шлюху, прежде чем начал уничтожать то, что когда-то возводил собственными руками. Бизнес. Торговый. Лес. Стройки. Акции. Облигации. Все. Я уничтожал все. Перекрывал им кислород на каждом шагу. Вогнал Шабазова в долги. Разрушил все, на чем он зарабатывал. Заставил этого ублюдка грызть руки в кровь, потому что он не знал, кто стоит за всем этим. Но скоро узнает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Сквозь шорох моих мыслей до меня доносится начальная стоимость очередного лота, принадлежащего семье Шабазовых. Из зала начинают сыпаться суммы в разы выше. Но у меня есть больше. Они выставили на аукцион акции леса, думаю мне они пригодятся.

— Пять миллионов раз, пять миллионов два, пять…

— Десять миллионов, — бросаю спокойным голосом, который звучит подобно грохоту среди ясного неба. Неба, которое только что сокрушилось в голубых глазах.

Коротко. Но этого хватило, чтобы внимание всего зала переключилось на меня. Но мне насрать на всех, кроме нее. Узнала. Заметила. Будто призрака увидела. Ее губы неестественно приоткрываются, но из них не вылетает ни слова.

— Продано!

Громоподобный удар молота приводит ее в чувства и, извинившись, Тата поспешно ускользает со сцены. Она убежала. Блядь, зря. Зря. Потому что я воспринимаю это как приглашение. Со скрипом отодвинув стул, я устремляюсь следом.

Тата

В висках пульсирует: «Беги, дура! Беги!», пока я на дрожащих ногах несусь в уборную, на ходу печатая сообщение Шабазову. А стоит мне оказаться наедине с собой, как я с шумным вздохом обреченно опираюсь о столешницу. Не успеет он приехать. Не спасет. Дыхание сбито, мысли в разнобой таранят голову, которую мне приходится склонить, потому что я не уверена, что готова сейчас посмотреть на себя. Какая же я слабачка! Столько времени прошло, а увидела и все, снова тряпка. Я ведь знала, что живой. Нутром чуяла черта этого. И вот он явился по мою душу. Господи, этот ад когда-нибудь закончится?

Воспоминание

Остаться бездетной я была не готова. А за три недели в больнице особенно остро поняла, насколько хочу этого малыша. Его малыша. В смерть Хаджиева я верила с трудом, но все же со временем начинала убеждаться в том, что это правда. И я ненавижу себя за то, что сердце от этой мысли готово остановиться даже сейчас, и бьется лишь потому, что какая-то часть внутри меня отчаянно и глупо чувствует его. Чувствует, что Марат жив. Спрятался со своей невестой на каких-нибудь островах, а обо мне даже не вспоминает. Да и к лучшему это. Все равно будущего у нас быть не могло. Сами все изуродовали. И от этого сердце еще сильнее сжимается в груди.

— Я слушаю, Таня, — напоминает Айюб о своем присутствии деловым тоном, и я возвращаюсь к действительности.

— У меня к тебе предложение, — стараюсь говорить уверенно и по какой-то причине у меня это получается.