— Значит, перелет на 2-й Белорусский фронт завершен благополучно, — с удовольствием констатирует Руфа.

Заглянув в конец тетради, где у меня записано фронтовое расписание, сообщаю для сведения:

— Полк прибыл в Сещу 22 мая 1944 года.

— И мы опять прилетели к Вершинину, в 4-ю воздушную армию.

— А командующий фронтом был новый для нас. Говорили, что у генерала армии Захарова какой-то свой, особый взгляд на применение легких ночных бомбардировщиков.

— Мы немного побаивались его. Вдруг наши методы, тактика придутся ему не по вкусу? Вдруг, чего доброго, услышим: «Девчонки прилетели? Господи, что же мне с ними делать?»

— Ну, нет! Так он не мог сказать. К тому времена мы доказали, что умеем воевать.

— Вы уже знали себе цену, да? — пытается подковырнуть Леша.

— Мы узнали, почем фунт лиха на войне. Сейчас будем в Сеще… Знакомое волнение ускоряет пульс. Память напряженно ищет в своем арсенале приметы первого белорусского аэродрома. Лес, большое летное поде и одна-единственная землянка… — вот, пожалуй, и все. Но лесов в Белоруссии много, а той землянки и в помине, наверное, нет. Если бы не оповещатепьный знак на дороге — «Сещинская», — то мы наверняка проехали бы мимо.

— Смотри, Рая, какое большое село появилось. А когда мы прилетели сюда в сорок четвертом, здесь были развалины. И ни одной живой души.

— Живые души-то, положим, здесь встречались. Помнишь французских летчиков?

В Сеще на очень короткое время сошлись боевые пути «Нормандии — Неман» и нашего, 46-го гвардейского Таманского. Несколько летчиков из полка французских добровольцев заглянули к нам. Мы не знали тогда, понятно, ни истории создания этого полка, ни имен храбрых французских патриотов. Все стало известно уже после войны. Но сам факт пребывания французских летчиков в составе наших Военно-Воздушных Сил радовал и лишний раз доказывал, что борьба против немецкого фашизма носит интернациональный характер.

— А местных жителей здесь действительно не было, — продолжаю я. — Во всяком случае, за то время, что мы прожили в Сеще, я ни одного не видела.

— Ваша эскадрилья вообще жида отшельником — в лесу, в шалашах.

Не спеша идем по краю бывшего нашего аэродрома, вдоль опушки леса. Здесь находятся кое-какие нежилые постройки. Может быть, и наша землянка сохранилась? Но Руфа почему-то очень внимательно присматривается к деревьям. Пока не буду спрашивать, понаблюдаю.

Птицы весело щебечут в лесу. Вдали прокуковала кукушка. И припомнилась мне одна совсем мелкая деталь из жизни в Сеще. Как-то перед вечером я пошла по лесу, чтобы нарвать букетик цветов и устроить их в кабине самолета предстоял первый боевой вылет на белорусской земле. Недалеко куковала вот так же кукушка. Я спросила ее, как часто делала в детстве: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?» Молчание. «Ну, пообещай хоть годик, жалко тебе, что ли? Уж больно хочется дожить до конца войны». Молчит, неразумная. Я затаила тогда обиду на эту птицу.

— Вот она, моя береза! — радостно восклицает Руфа, подходит к дереву и нежно гладит широкий ствол.

— Уж не под этой ли березой ты познакомилась с кем-нибудь из французских летчиков? — подшучивает Леша.

— Не угадал. Здесь двадцать лет назад я прочла письмо с объяснением в любви от твоего брата Михаила.

— Но как ты опознала? Чем это дерево отличается от других? — поражаюсь я.

— Видишь ли, объяснения в любви это не то, что, например, боевые вылеты. Нельзя упомнить, при каких обстоятельствах проходил каждый из 840 моих вылетов. Но объяснений, сама понимаешь, было гораздо меньше, и я могу подробно описать, где и как они проходили. Вот смотри.

Руфа показывает на стволе характерный сруб и вбитую гильзу.

— Это не моих рук дело, разумеется. Но мне хорошо запомнилась метка, когда, прислонившись к стволу, я читала письмо от Михаила. Потом не раз приходила сюда.

— А твоя где березка? — спрашивает меня муж.

— Под Москвой, в Салтыковке. Забыл?

— Затеяли какой-то несерьезный разговор. О любви, о березках… уклоняется он от ответа. — Разве для этого мы сюда приехали?

— Давайте сядем, — предлагает Руфа, — здесь так хорошо!

Сели. Несмотря на реплику Леши, она продолжает развивать свою тему.

— Я ответила тогда Михаилу признанием. Но в такой форме, что он надолго обиделся.

— Что ж ты ему написала?

— Я взяла книжку «Дон-Кихот», — почему-то она всегда лежала в моем рюкзаке при перебазированиях полковой библиотеки, — и, подражая письму Дон-Кихота своей возлюбленной, Дульсинее Тобосской, написала: «О, храбрейший из храбрейших! О, прекраснейший из прекрасных!»… И так далее. Заканчивалось письмо такими словами: «До гроба твоя девица Руфина».

— О, бедный мой брат! — подняв глаза к небу, театрально вздыхает Леша. — Как он перенес такой удар!

— Примирило нас несчастье, — уже другим тоном продолжает Руфа. — После той ночи, когда нам с Лелей Санфировой пришлось выброситься на парашютах из горящего самолета, у меня началось что-то вроде нервной горячки. Михаил в то время был в доме отдыха нашей воздушной армии. Как узнал, сразу примчался к нам в полк. Навещал меня в санчасти.

— Вот видишь, — говорю. — «Не в шумной беседе друзья познаются. Друзья познаются в беде».

Сеща — это, пожалуй, один из самых спокойных периодов в жизни полка. Боевой работы пока не велось, изучали новый район. Летчицы и штурманы зубрили карту Белоруссии, рисовали по памяти реки, дороги, населенные пункты. Летали на поверку техники пилотирования, по спецзаданию и для ознакомления с белорусской землей.

Осматривались, приглядывались. После Черного моря и Крымских гор нужно было набить глаз на равнинной лесистой местности. Техники получили возможность без спешки поработать на матчасти. Вскрывали потаённые узлы, залезали в «нутро» мотора, притирали клапаны, проверяли в самолете каждую гайку, каждый шплинт. Хотя нас и не знакомили с планами Верховного командования, однако мы были абсолютно уверены, что скоро начнется большое наступление наших войск и полк быстро пойдет вперед. Всем хотелось основательно подготовиться к новому броску на запад.

Появились часы для отдыха и развлечений. А это мы умели делать не хуже, чем летать. С удовольствием вспоминается, что в полку никогда не было «мероприятий» в скучном и затасканном смысле этого слова. Главными распорядителями считались инициатива и желание. Хочешь вышивать? Пожалуйста, если тебе прислали в конверте цветных ниток, как например, начштабу Ирине Ракобольской. Захотелось петь? Присоединяйся к хору, можешь даже солистом стать, вроде комэски Дины Никулиной. Желаешь сразиться в шахматы? Включайся в чемпионат, только вряд ли выиграешь у летчицы Клавы Серебряковой. А может быть, ты любишь философствовать? Иди тогда вон к той группе, где Хорошилова, Акимова, Гельман. Ну, а если есть потребность почитать — бери в руки книгу и уединяйся.

Лишь в конце июня заварилась каша в огромном минском «котле»…

— Ты чего задумалась? — спрашивает Руфа.

— Воскрешаю в памяти наше житие в Сеще.

— «Житие» — у святых, — а мы…

— «Ночные ведьмы», — ввернул муж. Руфа покосилась на него:

— Мы не были ведьмами, конечно…

— Но и не ангелы! — поддразнивает Леша.

— Не спорю, — соглашается она. — Идеальных людей вообще в природе не существует. Только в сказках. Были у наших девчонок свои плюсы и минусы. Скажу больше — у некоторых после войны проявились новые отрицательные черточки в характере, поведении. Но все — в пределах допустимого, так сказать. И мне обидно становится, когда охаивают мою однополчанку лишь на основании отдельного ее недостатка. У каждой из моих фронтовых подруг была одна главная, неоспоримо положительная черта — она добровольно отдавала свои силы, рисковала жизнью ради нашей победы. Это нельзя забывать, нельзя вычеркнуть из ее биографии. И за это ее нужно уважать, особенно тем, кто не знает, что такое война, кто не видел, какие глаза у смерти.

— Согласен с тобой по всем пунктам, — перестает шутить Леша. — И ты можешь не сомневаться в том, что я уважаю ваш полк, хоть и не принадлежу к числу тех, кто не видел…