Я огласила результаты своих подсчетов. Леша вдруг резко притормозил.

— Ты чего? — спрашиваем.

— Не могу дальше ехать — завал! В Руфином багаже воспоминаний нашелся эпизод и для станицы Славянской.

— У нас с Лелей однажды над этой станицей мотор отказал, — говорит она. — Славянская была еще в руках немцев, километрах в двадцати за линией фронта. Сначала надеялись, что мотор «заберет». Но когда до земли осталось метров сто, а то и меньше, я сказала себе: «Это конец». Самолет бесшумно пронесся над автоколонной немцев. «Как жаль, что мало прожила и мало сделала…» — обреченно подумала в тот момент. И вдруг… понимаешь, в тот миг, когда колеса самолета готовы были вот-вот коснуться земли, мотор ожил! Переход от отчаяния к счастью был таким неожиданным, что я, подпрыгнув, чуть не вылетела из кабины.

Руфа и сейчас резко переменила позу. Оказывается, живы не только воспоминания, но и рефлексы, приобретенные во время войны.

Километров через тридцать промелькнул поселок Красный Октябрь. У любой нашей летчицы есть что порассказать о полетах к переправе у этого маленького хуторка — не одну ночь ходили сюда. А Жене Жигуленко из-за одного происшествия он будет помниться всю жизнь, наверное.

Было это ранней весной сорок третьего года, когда Женя летала еще штурманом. Красный Октябрь довольно плотно прикрывался зенитками и прожекторами: здесь перекрещивались пути от Темрюка и с юга, от трассы Анапа — Гостагаевская — Варениковская. Женя летела с опытной, отличной летчицей Полиной Макогон. И вот случилось так, что в тот момент, когда зенитки открыли огонь и вцепились прожекторы, летчица потеряла сознание. Не от страха, конечно, а из-за плохого самочувствия в ту ночь. Едва штурман сбросила бомбы на цель, как самолет, задрав нос, свалился в штопор. Женя осознала случившееся только на втором или третьем витке. Схватилась за управление. Но одно дело выводить самолет из штопора днем, во время тренировочных полетов, и совсем другое дело ночью, в лучах прожекторов, под обстрелом. Целый километр падали, пока удалось выправить положение. Летчица очнулась, когда самолет летел уже по прямой.

Не сбавляя хода, проезжаем станицу Курчанскую.

— Что можете сказать про этот пункт? — интересуется Леша.

Про Курчанскую-то? Как же, помню, что мин тут было видимо-невидимо. А домов целых почти не было, все разрушено. Сейчас-то вон стоят новенькие, аккуратные. Здесь, в Курчанской, как уже говорилось, к названию полка «46-й гвардейский» прибавилось наименование «Таманский».

— Таманцы, отметим сегодня такое радостное событие? — с надеждой спрашивает Леша. Мы знаем, на что он намекает.

— Вместе с Ирой Себровой, в Темрюке, — обещаем.

Трудно ему, наверно, с нами. Бесконечные воспоминания, зачастую невеселые, иногда и слезы — как сегодня, например. Каждый день бессменно за рулем. И разумеется, «сухой закон». Вместо коньяка — чеснок. От всех болезней. Пока что помогает.

Ночь настигла нас у Темрюка. В полной темноте блуждали по окраине, пока не напали на верный путь. Улица Свердлова, 10-а.

В доме наших друзей обе семьи были в сборе. Саша Хоменко, муж нашей подруги Иры Себровой, готовил рыболовные принадлежности — завтра чем свет на рыбалку. Ему помогал его младший брат Валентин, хозяин квартиры, в которую мы не совсем ожиданно ввалились.

Женщины готовили ужин. Люся, жена Валентина, с милым и спокойным радушием встретила нас. Мы с Лешей здесь не новички. Туристские пути приводили уже нас в Темрюк.

Пока хозяйка накрывала стол для ужина, мы успели сообщить нашей однополчанке почти все о своем путешествии. Ира с глубоким вниманием слушала наш нестройный рассказ, который густо сдабривался восклицаниями, междометиями, жестами.

Улеглись спать далеко за полночь. Какой сегодня был безумно длинный день!

Леща разбудил нас в половине седьмого.

— Вставайте, скоро дождь пойдет, тогда мы застрянем здесь, — припугнул он.

Нам известно, что дорога от Темрюка до переправы на косе Чушка плохая, не асфальтированная, поэтому слово «дождь» прозвучало для нас, как «аврал». Вскочили, наскоро умылись, проглотили по стакану кефира и, торопливо распрощавшись, выехали.

Поселок Пересыпь на нашей карте обведен большим ярким кружком — звезда первой величины, так сказать. Там — полгода фронтовой жизни.

… «Жил-был у самого моря гвардейский Таманский полк» — так начиналась сказка-шутка, придуманная кем-то из летчиц, когда в октябре сорок третьего года мы обосновались в поселке. Летали над двумя морями. На сухопутных самолетах. Как в сказке!

Дождевые тучи остались позади, Пересыпь встречает нас ярким блеском солнца и взмахом крыла белой чайки.

— Побыстрее поедем к Ларионовне, так хочется повидаться с ней! — говорю в нетерпении.

Но не сразу нашли «свой дом». Он теперь не первый, а десятый от края. Поселок занял добрую половину нашего бывшего летного поля. Другая половина засеяна кукурузой.

Стучим в заветную калитку. Вышла незнакомая женщина. Оказывается, наша Ларионовна давно переехала со всей семьей к себе на родину, в станицу Бесскорбную. Я прошу разрешения у Полины Ивановны Романенко войти в дом.

Трудно описать всю сложную гамму чувств, которые охватили меня, едва я переступила порог. Это было и удивление (три комнатки остались без изменений), и удовольствие (приятно заглянуть в один из уголков своей юности), и еще что-то такое, от чего к сердцу подкатила теплая волна, а глаза вдруг застлало туманом. Я прошла в маленькую комнатушку, где жили шесть девушек нашей эскадрильи: Ира Себрова, Наташа Меклин, Катя Доспанова, Леля Радчикова, Полина Гельман и я. Спали на нарах. Мы с Полиной вот здесь, у печки, а около окна — другие четверо. За окном — море. Оно и сейчас шумит, как в те военные годы. Я присела на стул. И, словно по волшебству, стрелки часов моей жизни мгновенно дали обратный ход, на двадцать лет назад.

…Через несколько минут начало нового, 1944 года. Сегодня нашему полку разрешили летать только до полночи и встретить Новый год на земле. А здесь, на земле, погода совсем не новогодняя. Нет ни снега, ни мороза. Грязь, слякоть, моросящие осадки. Этой ночью в полетах меня не покидало недоброе предчувствие. Что-то должно случиться, что-то помешает встретить Новый год. Но полеты закончились, предчувствие, значит, не оправдалось.

Эх, нет! Все-таки произошла неприятность. Во время рулежки ком грязи ударил по винту, и от одной лопасти отлетела добрая треть. Мотор трясет, как в жестокой лихорадке, мощность упала. От тряски у меня даже в носу свербит, то и дело чихаю. Рулим по компасу, темнотища невероятная. Продвигаемся с опаской, так как наша стоянка недалеко от обрыва, и мы боимся, как бы не свалиться в море. Самолетные часы показывают 24.00. Мы с Полиной в отчаянии — опоздали к новогоднему тосту!

А комэска Никулина переводит в это время стрелки своих наручных часов назад. Когда мы со штурманом и еще один экипаж вошли в дом, на часах командира было без каких-то минут двенадцать ночи. Сбрасываем унты, комбинезоны и — к столу.

— С Новым годом, дорогие подруги!

…Нить Ариадны ведет меня дальше по лабиринтам памяти. И приводит опять к празднику. Тоже здесь, в Пересыпи. 7 ноября 1943 года.

Ввиду явно нелетной погоды полк боевой задачи не получил. Откровенно говоря, мы были этому рады. Приятно ли сидеть в праздник на аэродроме в тоскливом ожидании милости с неба. Нам объявили, что после ужина будет вечер самодеятельности, каждая эскадрилья в своем домике, так как в поселке не было подходящего помещения, в котором мог бы разместиться весь полк.

Обычно еще задолго до какого-либо праздника летный состав отказывался от своих законных ста граммов вина, накапливая эти граммы для праздничного стола всего полка. На этот раз начпрод БАО что-то расщедрился (хотя мы проявили полное равнодушие к такой щедрости) и дал указание отпустить на каждого человека по полному стакану вина. Но не знаю, как уж считать — то ли начпрод кого-то обманул, то ли его обманули, — только вино, как позже выяснилось, оказалось крепленым. Мой штурман, Полина Гельман, выпила залпом сладкое вино и, кажется, захмелела. Впрочем, у меня тоже кружилась голова.