— Когда мы шли на станцию, то хотелось петь от счастья и от гордости, говорю Руфе.

— Да, мы гордились тем, что нам доверили защищать Родину.

Хотя ремесло воина не женское дело, но надвигалась большая беда, решался вопрос — быть или не быть нам свободными гражданами свободной страны. И перед лицом такой беспощадной дилеммы мужчины и женщины оказались равными.

Родина, свобода, жизнь — все это были для нас равнозначные понятия. Подсознательно, скорее сердцем, чем умом, угадывалось, что если человек лишается первых двух благ, то теряет смысл и сама жизнь.

Шли на фронт добровольно. Да разве дочь будет ждать зова матери, когда и так видно, что мать в опасности?

Примешивалась, правда, тут и романтика. Чуть-чуть, самую малость. Это неизбежно. Романтика с молодостью всегда идут вместе. А некоторых счастливчиков она не покидает до самой старости.

— В сорок первом-то мы не с таким комфортом ехали, как сейчас, произносит медленно Руфа. — В теплушках, с двухэтажными нарами.

— Я так обрадовалась, когда узнала уже в дороге, что едем в Энгельс, около моего Саратова.

— Тогда мы добирались дней десять. А сейчас?

— Завтра будем в Саратове, — обещает водитель.

— У нас в штурманском вагоне всегда шумно было, — продолжает вспоминать Руфа. — Много пели, шутили. Студенты — народ неугомонный.

— На какой-то станции Женя Жигуленко раздобыла два огромных кочана капусты и пригласила: «Братцы-кролики, угощайтесь!»

— Нам ведь в дороге давали в основном селедку да хлеб. Хотелось что-нибудь на десерт.

— Для студентов и селедка — благодать. Мы не роптали на начальство.

Майор Раскова часто заглядывала в наш вагон. Она всегда была свежей, аккуратной, энергичной. Ее авторитет, личный пример и просто личное обаяние во многом способствовали укреплению дисциплины и порядка в нашей еще разношерстной воинской части.

Рассказы Марины Михайловны о дальних перелетах мы, будущие штурманы, слушали как завороженные. И если раньше при чтении ее книги интересовала больше приключенческая сторона, то теперь память схватывала и откладывала в свои тайники уже чисто практические и профессиональные детали — на фронте пригодится!

— По вечерам, когда смеркалось, звучали лирические песни. Особенно хорошо пела Валя Ступина…

— А Женя Руднева рассказывала сказки… Клубок воспоминаний постепенно разматывается. Леша слушает, не вступает в разговор. Он понимает, что мы сейчас мыслями в «теплушке», среди своих подруг, которые незримо будут ехать с нами по дорогам военных лет.

Остановились на привал в березовой роще, изумительно светлой, нарядной. Тоненькие стройные березки веселым хороводом столпились на пригорке, у самой дороги. Расстелили скатерть-самобранку. Пообедали. Прислонившись к стволу, Руфа долгим взглядом смотрит на трепещущие кроны деревьев.

— Чем-то они напоминают наших девчат, — тихо говорит она, — Вот эта, высокая, похожа на Таню Макарову — видишь, какие у нее подвижные ветви и симпатичная улыбка?

— А та вон — на Лилю Тормосину. Так и светится радостью.

— Хорошо бы проехать сейчас всем полком!..

— Мечтатели, прошу занять места в кабине, — приглашает Леша. — «Машина времени» отправляется дальше.

— Это хорошо сказано: «машина времени», — подмечает Руфа. — Так и будем теперь называть нашу «Волгу».

Через некоторое время в пути мы опять переключаемся на сорок первый год:

— А ты помнишь?..

Так и ехали до вечера параллельно прошлому. Еще засветло выбрали стоянку для ночлега. Место отличное — молодые сосенки, чистая зеленая трава, сухо. Я и Руфа легли спать в машине, а Леша — на раскладушке под сосной. Руфина было удивилась — как, в лесу, одни? Мы заверили ее, что это совершенно безопасно — знаем по многолетнему личному опыту.

Поднялись вместе с солнцем и в 6.20 покинули первый ночной лагерь.

Дорога позволяет идти спокойно на скорости 100 км/час. Радуют глаз широкие поля, зеленые луга, перелески. Хороша земля рязанская! Проезжаем много населенных пунктов, которые не обозначены на нашей карте выпуска 1955 года.

— Нужно бы карту-то посовременнее достать, — замечает Руфа. — Не учли, что за десять лет столько везде понастроили!

— Упрек, собственно, в адрес твоего мужа, это он снабдил нас таким старьем, — отвечаем ей.

— Картам трудно сейчас угнаться, — как бы оправдывая Михаила, говорит Руфа. — Строят поразительно много и быстро.

Что верно, то верно.

— Вот вы ехали больше недели, говорите. И чем же занимались? — спрашивает Леша.

— Спали в основном. Раскова нам говорила: «Отдыхайте. Впереди — очень напряженная учеба. А пока читайте понемногу уставы, знакомьтесь с правилами армейской жизни».

— Для меня эти уставы вначале были — темный лес. Хуже высшей математики, — признается Руфина.

— Скучноватая у вас эта часть пути: спали, ели селедку, учили уставы. И никаких приключений.

— Один раз случилось небольшое происшествие — какая-то летчица вывалилась из вагона на ходу поезда, пришлось останавливать эшелон. Подобрали.

— Удивляюсь, как Раскова справлялась с такими новобранцами? — дожимает плечами Леша.

— Она не одна руководила, — поясняем мы. — У нее были хорошие помощники, кадровые офицеры-женщины: Казаринова, Ломако, Рачкевич и другие.

Евдокия Яковлевна Рачкевич каждый день появлялась у нас в вагоне. Задушевно, как-то совсем по-домашнему, беседовала с девушками, спрашивала о здоровье, сообщала сводки о положении на фронтах. Утешительного в тех сводках было мало. Но в ее словах, — нет, скорее в интонации голоса, всегда звучали такие нотки, которые утверждали в нас уверенность в победном исходе. А это было так необходимо в те тяжелые дни!

Все станции, которые мы проезжали, были забиты эшелонами. Среди множества вагонов и платформ, пробивавшихся на восток, взгляд искал и находил составы, спешившие к Москве. Там стояли орудия, машины, тапки. Из теплушек выглядывали бойцы в добротных овчинных полушубках. Может быть, то были самые первые части сибиряков, которые перебрасывались с Дальнего Востока. Только через много лет я узнала, что такому маневру во многом способствовала работа славного советского разведчика Рихарда Зорге: «Японское правительство решило не выступать против СССР». Это коротенькое, но верное донесение помогло нашей Ставке свободнее маневрировать резервами.

Отдельные личности не могут, понятно, влиять существенным образом на общий ход истории. Но иногда (а может, чаще, чем мы думаем) деятельность даже одного человека оказывает заметное влияние на положение дел в стране в тот или иной момент истории. Рихарда Зорге я считаю одним из таких людей.

…Мы будто плывем по широкой реке. Прихотливое течение то приблизит нас к берегу прошлого, то задержит у пристани современности.

Подъезжаем к границе Саратовской области. Здесь уж не встретишь таких лесов, как в Подмосковье. Поатому, когда на пути встал шумящей стеной сосновый заповедник, мы не удержались от соблазна отдохнуть в тени деревьев хоть полчасика. На опушке оказалось на удивленье много спелой земляники, наелись досыта.

Потом в дороге Руфа что-то рассказывала из времен первых месяцев войны. Кажется, про налеты на Москву, про борьбу с «зажигалками».

— Да ты не слушаешь! — уличила она меня.

— Понимаешь, Руфинка, очень волнуюсь. Сейчас увижу Саратов, свою родину. Давно там не была. Есть какая-то магическая сила в слове «родина». Она, эта сила, входит в человека, очевидно, при рождении, растет вместе с ним, питаясь соками родной земли. Она всегда живет рядом с могучим инстинктом жизни. Разум человеческий может только укрепить эту силу, облагородить, но подавить ее не властен. Как не властен он над биением сердца.

Багряный диск солнца коснулся горизонта. Километров через пятнадцать должен показаться город. И — удивительное дело! — все вокруг приобретает для меня какие-то особые, теплые оттенки. Дорога стала будто ровнее. Появились знакомые с детства запахи трав. Узнаю очертания холмов…