Какая милая наивность! Если б только эта девушка имела представление, до какой степени я не передумал, и какое участие в ее судьбе мне уготовано, кто знает, может быть, она действительно предпочла бы, что бы этим вечером мой выбор пал на спектакль, в сценарии которого нет ее имени, и где мне отведена роль зрителя.
Я уже открыл было рот, чтобы заверить мисс Морстен в своей преданности, а заодно поинтересоваться, что за премьеру по ее милости мы с Холмсом, будучи горячими театралами, вынуждены к своему сожалению пропустить, как мой друг довольно выразительным щипком довел до меня тот факт, что я уже серьезно отклонился от порученной стратегии. Поэтому я взялся тут же наверстывать упущенное, и все то время, пока незнакомец получал от Холмса заверение, что мы не имеем никакого отношения к полиции, простоял в стороне, помалкивая настолько загадочно, что Холмсу пришлось трижды окликнуть меня, когда пришло время усаживаться в кэб.
Угомонившись вспыльчивый коротышка влез на козлы, и мы помчались по ускользающим в темноту улицам Лондона в сторону его южных окраин.
Я сразу принялся сосредотачиваться на своих функциях, так как гораздый на выдумки Холмс порядком усложнил мне задачу, внеся неожиданное дополнение – он наказал мне держаться с мисс Морстен не только однозначным, но и, если можно так выразиться, односторонним образом, то есть все время демонстрировать ее взору свой профиль.
– Чтобы она могла получше его рассмотреть? – спросил я, польщенный проглядывающим в его просьбе комплиментом.
– Чтобы она не увидела других ваших планов, – пояснил мой друг, посчитав, видно, что непривычное обилие приятностей с его стороны вскружит мне голову. – Не обижайтесь, Ватсон, но фас у вас выглядит слишком трогательно, так как становятся видны сразу оба печальных глаза вместо одного. Чего доброго, у нее еще возникнет желание помогать вам помогать ей, тогда как вы должны показать ей, что справитесь сами, то есть вполне обойдетесь моими силами.
– Не могу же я все время подставлять ей одну сторону, словно римский император на монете, – возразил я. – Как вы себе это представляете?
– Есть еще, конечно, третья проекция – вид сверху, – промычал он с сомнением, будто набрел на выход, которым можно будет воспользоваться только в крайнем случае.
– Надеюсь, вы не потребуете от меня подставлять макушку ей под нос?
– Ладно, смотрите тогда, не отрываясь, в окно, – заключил он. – Иногда, чуть прищуривайтесь и поджимайте губы, будто отметили какую-то деталь и сделали вывод.
Так я и сделал. Несмотря на то, что я очень много прищуривался и поджимал губы, первой у меня заныла шея. Напряженная и неестественно выкрученная. Дополнительное неудобство такого поручения состояло в том, что я не видел их лиц, обязан был молчать и кривляться, словно набравшая в рот воды или бананов обезьяна, и мог только прислушиваться к их разговору. При этом у меня не выходили из головы слова Холмса о том, что мисс Морстен испытывает ко мне волнительные эмоции. Пока я гадал, насколько Холмсу удалось проникнуть своим всевидящим и бесстрастным взором в сердце девушки, первое подтверждение его правоты не замедлило всплыть в беседе, правда, довольно неожиданным образом. Мисс Морстен шепотом заметила Холмсу, что «доктор Уотсон очень загадочный». Ей показалось особенно таинственным то, что я, не отрываясь, напряженно смотрю в окно, хотя, по ее словам, «все равно ничегошеньки ж не видно, темень, хоть глаз выколи». Холмс ответил, что я и его всегда восхищал своей способностью видеть в кромешной тьме, но, как мне это удается, до сих пор остается для него непостижимым. Этот ответ коренным образом повлиял на характер беседы. Девушка, задумавшись над услышанным, примолкла, а Холмс, явно раззадоренный своей изобретательностью, прочно захватил инициативу. К моему ужасу, он бойко продолжил развивать тему моих былых врачебных заслуг, стараясь придать описанию этого в общем-то рутинного занятия как можно больше живости и ярких красок, отчего моя многолетняя практика, и без того соответствующая истине лишь в части вступительных экзаменов, все более приобретала вид авантюрных похождений. Причем ситуации, требующие решительных и неординарных поступков, поджидали меня задолго до встречи с пациентом. А потому пилюли, микстуры и пиявки были прочно вытеснены из обихода всевозможными металлическими предметами, из которых только скальпель вызывал относительно мирные ассоциации. Поспешая к страдальцу, у которого в горле застряла рыбная кость, я нещадно испытывал пределы собственной находчивости и терпения своих врагов – наскоку менял лошадей при первом же подозрении на мыт [инфекционное заболевание лошадей – Прим. ред.], держа в одной руке заряженную аркебузу, срывал свободной платок с головы флибустьера, чтобы обнаружить под ним псориаз, без стеснения опрокидывал саркофаг с телом мумии для того, чтобы проникнуть в секрет античного наркоза, подхватывал падающее знамя из рук страдающего артритом пальцев гарибальдийца…
Мисс Морстен слушала Холмса настолько внимательно, не перебивая, не переспрашивая, что мне это перестало нравиться. "Онемела она что ли? – недоумевал я, не имея возможности подсмотреть реакцию ее лица. – Такая впечатлительная, что проглотила язык, или настолько хладнокровная, что ей абсолютно все равно? Холмс, конечно, раздул еще те небылицы, но ей-то откуда это знать! Неужели у нее не вызвал оторопь даже леденящий душу рассказ о вакцинации секты душителей тугов, которую я провел единолично по поручению колониальных властей Бенгалии?! Даже в случаях, когда наброшенная петлей веревка уже покоилась на моей шее, и ее стягивали за моей спиной коварные руки,то есть когда мой жизненный счет шел на секунды, даже тогда я сначала наугад втыкал в душителя заряженный вакциной шприц, и только потом начинал избавляться от его губительных объятий. Рассказ Холмса выглядел так убедительно, что вызвал у меня затруднение дыхания, и я, пошарив по шее, рванул заменяющий пеньку тугой воротничок и высвободил трепыхающийся кадык. Тогда как Мэри Морстен продолжила внимать всем этим ужасам прилежно и невозмутимо, словно она школьница на уроке естествознания, а туги – милые животные вроде косуль или недавно выведенная порода овец. Какое странное бессердечие! Значит, она тем более не будет переживать за меня, если я вернусь домой промокшим от дождя, и с ее равнодушных уст не слетит ни слова утешения, если я, забыв пригнуться, ударюсь головой о ветку яблони в саду. Скорее, она испугается за яблоню, если та хорошо плодоносит. И это моя невеста, которой я готовлюсь отдать сердце и чистую, готовую к благородным порывам душу! Пусть и в обмен на право совместного управления капиталом, который, как мы надеемся, составит предмет сегодняшней поездки.
Когда же рассказ о моем прыжке с балкона одного ближневосточного дворца, подозрительно напоминающего своим описанием вавилонскую башню, точнехонько во впадину между горбами поджидающего внизу верного верблюда не вызвал не то что восхищенного восклицания, но даже тихого вздоха, я, не выдержав, осторожно скосил глаза и увидел, что веки девушки смежены. То ли ее убаюкала дорога, и она мирно задремала под стук колес, то ли пышный монолог Холмса абсолютно не мешал Мэри Морстен думать о чем-то своем, более важном, чем авантюрный водевиль с разбушевавшимся доктором в главной роли. Когда после долгой езды мы замерли, уткнувшись в хвост застрявшей в узкой улочке потрепанной кибитке, я убедился во втором – она тут же открыла глаза, и ее взгляд был так же чист и свободен от сонной пелены, как воздух нежного майского утра от тумана.
О чем же она тогда думала? Об отце или о жемчужинах? Мне хотелось разгадать ее через противопоставление крайностей, хотя я понимал, насколько несправедливо лишать человека права пребывать в обыкновенной человеческой середине. Хорошо, пусть в ней нашлось место для всего, однако она должна была понимать, что прояснения, к которым мы приближались с каждой минутой, могут оказаться частичными. Если бы ей был предоставлен выбор, что бы она предпочла?
