Рашед отвел взгляд с неподобающей поспешностью, но ответил все так же лениво и спокойно:

— Заживать — можно, вопросы — нельзя, — с расстановкой сказал он и потянулся, со вкусом втянув в себя воздух так, что грудь выгнулась колесом. — Их лучше я буду задавать, у меня толковее получается. Ты запомнила имя мага, чье заклинание было похоже на «черное забвение»?

— Запомнила, — заинтригованно призналась я и приподнялась на локте. — А зачем…

Рашед наградил меня таким укоризненным взглядом, что я едва не подавилась собственным вопросом и умолкла. Тайфа благородно сделал вид, будто ничего лишнего не слышал, но до объяснений все-таки снизошел:

— Я не запомнил. А перепроверить нужно, особенно если Нисаль посчитает, что совпадения незначительные.

Я недоверчиво хмыкнула:

— Мой господин утверждал, что Нисаль-ага — один из самых преданных придворных, но все же желает перепроверить его работу?

— Ты невыносима, — постановил Рашед с усмешкой и тоже перекатился набок — лицом ко мне. — Да, Нисаль — самый преданный из моих придворных, но это не делает его прекрасным человеком и верным другом. Это всего лишь значит, что все остальные еще хуже.

Я помолчала, переваривая эту сентенцию.

— И как это соотносится с твердой уверенностью моего господина в том, что добрых людей на свете больше, чем злых? — поинтересовалась я после паузы.

Рашед лениво пожал свободным плечом.

— О, на предательство большинство людей решается исключительно из благих побуждений. Кому-то нужны деньги, чтобы вылечить больных родителей, кто-то жаждет свободы, чтобы его ребенок не родился рабом, а кто-то просто уверен, что поступает правильно, во благо всем. Предать кого-то из любви к искусству или из общей гнусности натуры — развлечение на любителя. Большинство побоится, потому что знает: предательство — плохо, а уж самозваных судей наберется тьма, и кто-нибудь из них всенепременно принесет камень за пазухой. Нисаль слишком умен и уравновешен, чтобы ударить мне в спину, не имея очень весомой причины; но это не значит, что он не ударит, когда причина появится.

— И какая причина кажется моему господину достаточно весомой? — спросила я, отчего-то почувствовав себя уязвленной.

Он тоже помолчал — не то пытаясь представить себе эту самую причину, не то просто бездумно рассматривая мое лицо, — но потом все-таки отвел взгляд и глухо заметил:

— Нельзя сказать, что у правителей не бывает искренних, преданных и совершенно бескорыстных друзей, но власть дает многое: те самые деньги, необходимые на лечение гипотетическим родителям, право подписывать вольные для гипотетических детей… и ничуть не гипотетическую возможность поступать «правильно». То есть так, как кажется правильным… и до тех пор, пока мои представления о правильном будут совпадать с представлениями Нисаля, он будет верен. Но я не узнаю, когда он посчитает, что я преступил черту. Нисаль осторожен и хитер… — он качнул головой, будто соглашаясь с собственными мыслями, и рассеянным, бездумным жестом убрал мне за ухо прядь волос, выбившуюся из прически, кажется, вовсе не заметив, как я вздрогнула от прикосновения. — Я ничего не потеряю, если лишний раз тайно проверю, на моей он стороне сейчас — или уже нет. А вот если отмахнусь от предупреждений, то рискую лишиться придворного чародея — или чего-нибудь еще, может быть, даже более важного.

Я не нашлась, что ответить.

Рядом со мной с детских лет нерушимой стеной стояли папа и Малих, и я знала, что могу рассчитывать на них — во всем. Спонтанный взрыв свитка обрушил не только мастерскую — но и мою готовность всецело довериться кому-то, безоглядную веру во всесильного родителя и безусловную поддержку.

Но Малих остался со мной, и это уже значило многое. А вот как жить, точно зная, что рядом с тобой нет никого, кому важен лично ты, а не то, что у тебя есть…

— А вот что нужно предложить тебе, чтобы ты захотела свергнуть меня? — вдруг спросил тайфа и с шутливым любопытством задрал одну бровь.

Только взгляд остался отчаянно серьезным.

— О, это легко, — с нарочитым весельем отозвалась я. — Заклинание абсолютной рессурекции.

Когда Рашед расслаблялся и переставал следить за мимикой, наблюдать за переменами выражения его лица становилось сплошным удовольствием.

— Абсолютная рессурекция невозможна, — с недоверчивым удивлением отметил он, приподняв голову с поддерживающей ее ладони. — Магией можно сохранить мертвое тело, но ни одно заклинание не вдохнет в него жизнь — скорее убьет самого заклинателя. Разве этому не учат любого одаренного?

— Учат, — с невеселой усмешкой подтвердила я.

Да и тело не сохранилось. После такого-то взрыва…

До Рашеда наконец дошло — он недоверчиво мотнул головой и нахмурился, но менять тему на менее щекотливую, к моему удивлению, не стал:

— Ты никогда не задумывалась о том, чтобы найти настоящих родителей?

— Нет, — решительно ответила я и, не дожидаясь обескураженных вопросов, пояснила: — Я не просто так оказалась у караванщика, у которого меня выкупил мастер Мади, мой господин. Пустыня не знает жалости; арсанийцам пришлось о ней забыть, чтобы выжить. Детей без дара принято оставлять позади, покидая стойбище, чтобы не отравлять кровь общины.

— Но у тебя есть дар, — тут же возразил тайфа, и я запоздало поняла, что уж о нравах ближайших соседей он наверняка осведомлен не хуже меня — особенно если договорился с ними о свободной торговле.

— Неполноценный, — напомнила я и рассеянно кивнула в сторону большого настенного зеркала, поленившись тратить слова. — А за чистотой крови арсанийцы следят ревностно. Куда ревностнее, чем может показаться допустимым среди оседлых, над чьей головой не нависает постоянная угроза песчаных бурь и пересыхающих источников… — я осеклась.

Тайфа тоже улыбался — печально и натянуто. Я уже видела это выражение лица — у папы, когда он шутил, что его дом зачарован от магов.

Так люди смеются над чем-то, что не могут изменить. Потому что если перестать смеяться — остается только плакать.

— Обожаю, когда убийцы находят такое оправдание своим действиям, что в него начинает верить даже жертва, — прокомментировал он, не дождавшись от меня наводящих вопросов. — Послушать тебя, так мы живем не в пустыне и проблема колодцев города не касается, а песчаные бури сами собой с вежливым поклоном огибают дворцы по широкой дуге, и это единственная причина, по которой я еще не приказал оставить дюжину детей за воротами.

— Нет, ты только перепугал одного мальчишку так, что он до сих пор не может на тебя взглянуть, — уязвленно заметила я, забывшись.

Но Рашед предпочел сделать вид, что ничего не услышал.

— В городе безопаснее, это верно, — продолжал он, не меняя тона, — но только потому, что мы решили стать оседлыми. Маги вывели воду к колодцам, свиточники еженедельно обновляют заклинания в смотровых башнях, чтобы над кольцом стен держался защитный купол от песка и тварей пустыни, и ежедневно — на волнорезах в гавани, чтобы корабли могли беспрепятственно подходить к причалу. Благодаря этому внутри города выращивают сады и разводят пустынных молохов, а уж они собирают торговцев со всех сторон света, и здесь могут выжить не только воины и маги, но и ученые, лекари, философы и поэты. Мы выбрали для себя этот путь. Но что мешало арсанийцам поступить также и не оставлять своих детей на верную смерть?

— Про философию племени лучше уточнить у его представителей, — пробурчала я, недовольно нахохлившись, — меня они оставили в таком возрасте, что я ее не слишком хорошо помню. А то, что я понимаю, почему они бросают детей без дара, вовсе не значит, что я от арсанийцев в восторге. Но это все еще моя кровь и моя родня, как бы они ни поступили… и мы, кажется, обсуждали не нравы соседей, а возможное предательство Нисаля-аги.

Только вот почему-то всякий раз выходило, что коварный тайфа постоянно выводил меня на откровенность и заставлял рассказывать о себе. Зачастую — что-то такое, о чем я не говорила даже с Малихом.