— Кого? — спросил Уульме, пытаясь понять, что хотел поведать ему Бопен.

— Вора! — выдохнул тот.

В Даиркарде, граде, который жил исключительно торговлей, за кражу хоть ломтя хлеба, хоть алмазного ожерелья наказание было одним — тому, кто покусился на чужое добро без всякого сожаления отрубали руку по плечо, а тот, у кого украли, мог не ждать суда и сам исполнить приговор. Торговец мог как угодно завышать цены на самый свой захудалый товар, а покупатель как угодно сбивать их, но взять с прилавка и не заплатить звонкой монетой было делом немыслимым как со стороны одних, так и других.

Когда Уульме вошел в лавку, он первым делом увидел Сонлима, верхом сидящем на тощем оборванном юноше, с лица которого стекали струйки крови.

— Уульме! — поприветствовал его сосед, заламывая руку воришки так, что тот пронзительно закричал. — Нести топор?

— Не надо, — заплакал юноша, — я не со зла… Я ничего и не брал… Я есть хотел…

— И потому ты и забрался в лавку, где торгуют стеклом? — ехидно спросил все тот же Сонлим. — Иль ты его жрешь вместо хлеба?

— Я не знал… Я только прибыл… Я с утра здесь…

Уульме смотрел на воришку сверху вниз и понимал, что презрение к преступнику уступает место жалости. Совсем еще мальчишка, худой и оборванный, он не походил на того, кто бы с умыслом забрался в лавку.

— Отпусти его. — сказал он Сонлиму.

Торговец грузно поднялся на ноги, а воришка так и остался лежать на полу, трясясь от рыданий.

— Откуда ты? — спросил Уульме мальчишку. — Встань и ответь.

— Из Арджебара. — всхлипнул тот, вытирая кровь с лица. — Три дня пути отсюда… Прошу тебя, господин, помилуй! Я отработаю, отслужу! Калекой мне не сдюжить…

— А чем ты думал, когда решился обокрасть уважаемых людей? — вставил Сонлим.

— Хватит, Сонлим, — одернул его Уульме. — Я сам разберусь. Благодарствую за помощь.

Торговец вышел, плотно прикрыв за собой дверь, а Бопен, который за все время не проронил ни слова, стал невозмутимо переставлять стеклянную посуду.

— Отработаешь? Что ж, коли так, то я тебя отпущу. Назавтра придешь в мою мастерскую, что за малой площадью. Спросишь там мастера. Если не придешь, то не я, сами боги тебя будут судить.

Мальчишка упал перед ним на колени и зарыдал пуще прежнего.

— Я клянусь тебе, господин! Жизнью клянусь, что приду.

— На вот, возьми, — протянул Уульме пару медных монет. — Ты, вроде, был голоден.

Когда помилованный воришка, прижимая к груди деньги, с поклонами выбежал из лавки, Бопен решился заговорить:

— Оннарские законы справедливее наших, раз ты его отпустил.

— Не мне судить, — коротко сказал Уульме.

Хоть Уульме и не надеялся, но мальчишка, которого звали Ракеном, как и клялся, явился наутро в мастерскую. Он успел отмыть от грязи и спекшийся крови лицо, пригладить волосы и отстирать штопанную рубаху.

— Я все буду делать, господин, — поклонился он Уульме. — Ты спас меня от большой беды.

И Уульме снова вспомнился Сталливан, который тоже много кого спас от беды.

После того, как Сталливан нанял Уульме, прошло уже много времени. Ноги юноши зажили через три дня, как и пообещал ему его новый хозяин, и он даже не вспоминал о том, как боялся, что сгниет заживо.

Сталливан не утомлял Уульме работой, скорее, относился к нему как к сыну, нежели как к телохранителю.

— Послужить мне успеешь, — отвечал он всякий раз, когда Уульме заговаривал о своей службе.

В Сталливане, несмотря на возраст, было что-то ребячливое, такое, от чего на лице Уульме против воли появлялась улыбка. Он любил рассказывать о своих приключениях, о далеких странах и чужих городах, о странных обычаях и непривычных нарядах, о государях и их народах, о войнах и о мирных временах, о том, что было давно, и о том, чему свидетелем был он сам.

— Мир я повидал, — всякий раз заканчивал он свою историю.

Уульме даже немного завидовал Сталливану — он, кроме некоторых окрестов Низинного Края да самого Опелейха, нигде не был и ничего не видел.

— А где твоя семья? — как-то спросил он.

Сталливан, ничуть не смутившись, ответил:

— Была да вышла вся. Жены я не имел, детей не родил. Чему оченно и рад!

Он сверкнул глазами и добавил:

— Брат у меня есть. Прохиндей и пьяница. С таким знаться — себе в ущерб. Тысячу лет его не видел и еще столько бы не видал!

— Что он сделал? — спросил Уульме, потрясенный тем, что Сталливан вот так просто отказался от своего брата.

— Да, вроде как, ничего, — ответил старик. — Но это как рассудить: я вот, как вольный ветер, лечу, куда хочу, а он — как камень — лежмя лежит на одном месте. Мы с ним разные, как день и ночь. И никогда нам не сдружиться.

Какими же вырастут его собственные братья? — задумался Уульме. — Вида был веселым пострелом, шустрым и храбрым. Ох, и задавал он жару своим нянькам, которые день-деньской носились за ним по Угомлику. А вот младший, Трикке, был еще слишком мал, чтобы можно было судить о его нраве.

Сталливан внимательно посмотрел на Уульме, словно ожидая, что и тот расскажет ему о своей семье, но юноша смолчал.

— Эх! — воскликнул он. — Рассиделись мы тут! Пора и за дело браться.

Это Уульме сильно удивило: Сталливан не был купцом или ремесленником, за все то время, что он жил при нем, старик ни разу не заговаривал ни о каких делах или обязательствах, не утруждал себя работой и не искал службы.

— Пошли, — согласился Уульме.

Они вышли с постоялого двора и зашагали в сторону Дората — городской тюрьмы.

Сталливан ходил очень быстро, едва припадая на правую ногу, что поначалу изумляло Уульме: он не мог отделаться от ощущения, что деланная стариковскость не что иное, как личина.

— Сколько тебе лет? — решился спросить Уульме.

Сталливан обернулся и хитро улыбнулся юноше:

— Тысячу.

Уульме поджал губы — если не хочешь говорить, то и молчи. Врать-то зачем?

Когда до серых ворот тюрьмы оставалось рукой подать, Сталливан свернул в маленький проулок и постучал в первую же дверь.

— В такие места, какие мы сейчас наведаемся, не дело идти безоружным. Да и телохранитель с мечом выглядит куда как страшнее, чем с детским ножиком.

— Это настоящий кинжал! — вскинулся Уульме, до глубины души оскорбленный таким сравнением.

— Но меч все же лучше. — примирительно сказал ему Сталливан.

На стук старика вышла женщина, одетая в коричневое платье из грубого сукна.

— Кузнец дома? — спросил Сталливан.

Женщина молча пропустила их вовнутрь и, оглядев улицу, заперла дверь.

— Дома-то дома. — раздался слабый сиплый голос. — Только вот занемог.

Иссушенный недугом мужчина встал с узкой кровати, сделал шаг по направлению к гостям и тут же согнулся пополам, задыхаясь от кашля. Уульме сделалось не по себе. От мужчины и всей обстановки в доме пахло смертью. А Сталливан, казалось, совсем не смутился. Он уселся на стул и закинул ногу на ногу.

— А я тебе всегда говорил, что тот, кто много работает, раньше всех и помрет.

Кузнец, откашлявшись, кивнул и, охнув, сел сам.

— А я тебе не верил. — попытался пошутить он и снова затрясся от кашля.

— Я сюда не болтать пришел, — деловито начал Сталливан. — Мне нужен меч. Хороший меч, легкий, удобный. Чтобы в руке лежал.

— Мечи есть, — впервые за все время подала голос женщина. — Покупателей нет.

И она, жестом остановив мужа, который, было, собрался встать, вышла из комнаты.

Сталливан пошарил в кармане и достал бутылочку с густой черной жидкостью.

— Это тебе, — сказал он, ставя ее перед кузнецом.

Несчастный взял ее и, выташив пробку, понюхал.

— Редкое зелье, — похвастался Сталливан. — Ни в одной каличной не найдешь!

Кузнец кивком поблагодарил его.

Женщина вернулась, неся с собой завернутый в тряпицу меч.

— Самый лучший, — сказала она, разворачивая его перед Сталливаном.

Уульме разинул рот. Даже у его отца, великого воина Мелесгарда, не было такого оружия! Клинок блестел, словно был из чистого серебра, а когда Уульме взял его в руки, то совсем не почувствовал веса оружия.