– Вкуснятина. Кёнсун, как тебе?

Кёнсун смотрел в большие блестящие глаза стоящего над душой парня, краем уха слыша, как кряхтит от попыток сдержаться и не заржать над бедолагой Минджун; он смотрел в эти кофейные радужки так проникновенно, с таким отчаянием, что Ханыль сам снова засмеялся, хлопая брюнета по плечу.

– Что, неподвластные заморские приборы? А ну-ка, – Ханыль подхватил палочками и вторую сосиску, и Кёнсун оцепенело смотрел на неё; во рту скапливалась жадная слюна. – Открой-ка рот.

У Чхве воздух из лёгких пропал в одну секунду, как и возможность сделать новый вдох; он сжал кулачки на столешнице, всё ещё круглыми от удивления глазами смотря то на сосиску, идеальными линиями разрезов украшенную Соно и красную от варки, то на Ханыля, проворными пальцами державшего длинные деревянные палочки, а на его лице играли солнечное сияние и весёлость, такая искренняя, будто он развлекал ребёнка. Кёнсун не знал, как должен был реагировать на это. Он только краем сознания слышал смех остальных парней за столом и дурацкие подшучивания. Больше он ничего не слышал, кроме голоса Ханыля.

Он открыл рот. Еда упала на его язык, губ коснулись шершавые деревяшки. Кёнсун неуверенно прожевал сосиску и проглотил. Было безумно вкусно; Чхве списал факт того, что самые обычные сосиски внезапно стали такими потрясающими, на изнуряющий голод.

– Может, мне тебя и дальше покормить? Ты выглядел довольно жалко с этими штуками, – продолжал хихикать Ханыль.

– Какое унижение, – выдохнул Кёнсун и попытался выхватить приборы из руки блондина, но тот будто с реакцией рыси – не иначе – одёрнул кисть и поднял её над столом, выше, чем мог бы дотянуться сидящий Чхве. – Что за хрень? Отдай живо.

– Кёнсун-и, ты такой кроха, – дразнился Кван.

У Чхве раздувались ноздри, напряглась аккуратная небольшая челюсть и карамельные глаза угрожающе сверкнули. Он уставился с каменным выражением лица на парня. Его распирало возмущение, он не терпел подобного хамского поведения; Ханыль, шутил он ли или впрямую издевался, заставил Чхве испытать чуждую для его обычно миролюбивой натуры злость. Никто не имел права задевать его самоуважение.

– Знаешь, – Кёнсун встал со стула и сложил руки на груди. – Я всё думал, что эти истории про задир-королей школы – это сплошные байки, но вот он ты, издеваешься среди бела дня над человеком, который тебе ничего не сделал. Тебе не стыдно?

Он буквально проглотил колкие замечания о том, какой Ханыль высокомерный, грубый и напыщенный индюк.

Кван растерялся. Уголки его губ опустились.

– Ты чего? – прошептал он.

– Отдай мне это сейчас же.

– Хорошо, хорошо, – Ханыль быстро закивал.

Кёнсун плюхнулся на своё место и вытянул руку, чтобы блондин сложил на его ладонь приборы; тот так и сделал, но Кёнсуна не отпускал; Чхве напрягся, а Ханыль наклонился рядом, сжимая большой влажноватой рукой короткие пальцы брюнета.

– Смотри, это довольно просто, – сказал Ханыль. Кёнсун уставился на его сосредоточенное лицо, немного блестящее от испарины. – Возьми одну – вот так, как будто это ручка, – Кёнсун услышал хмыканье со стороны Соно. – Вторую умости вот сюда, на безымянный. Как щипцы.

Кёнсун нахмурил брови. Где-то он уже это слышал.

Ханыль оторвался от руки брюнета, и тот посмотрел на сооружённую конструкцию. Выглядело примерно так же, как до этого смотрелось у блондина. Кёнсун попробовал пошевелить палочками; получалось неестественно и непривычно.

– Тут только тренировка и отработка, – пожал плечами Кван.

– Ханыль!

Высокий женский голос послышался со стороны столиков футбольной команды, находившихся в нескольких десятках футов от них. Ханыль обернулся и активно замахал, расплываясь в широчайшей улыбке. Кёнсун глянул – там сидела девушка из группы поддержки, не капитан, но из ведущей танцевальной линии. Она была скандинавской красавицей, светло-русые волосы чуть ниже плеч, подвитые пляжными волнами, миниатюрное лицо с острым небольшим подбородком, большие серые глаза и небольшая горбинка на носу. Она искрилась, подзывая Ханыля к себе.

– Мне нужно идти, – сквозь улыбку сказал блондин. – Вы сегодня собираетесь?

– У нас по пять уроков и потом ещё отработка наказания, – ответил Минджун.

– Понял.

Ханыль подмигнул истерзанному страданиями за день Кёнсуну и удалился. Чхве сверлил взглядом свою правую руку с двумя деревяшками, но не упустил шанса глянуть в след блондину – он довольно быстро очутился рядом с девушкой, и она его легко приобняла, и разница её хрупкого тонкого тела и габаритного склада мышц Ханыля показалось Кёнсуну до неприятного милой.

– Он, кажется, быстрее всех на свете адаптируется, – заметил Йесон, смотря на Квана тоже. – Как её зовут? Пиа, кажется?

Кёнсун молча пожал плечами и вернулся к – он был уверен – одному из самых больших челленджей в его жизни. Ему не было дела до того, как звали ту девчонку, потому что, едва Ханыль смог его заинтересовать, он тут же успел и облажаться.

Телефон в кармане джинсов завибрировал, Кёнсун с неохотой воткнул палочки в пространство между мордой панды и стенкой контейнера, чтобы не прослыть жестоким убийцей рисовых шариков, и достал гаджет. Все проблемы с обедом тут же были отброшены ударной волной на второй план – волна та была от горящего сообщения на экране мобильника.

«Кёнсун-а! Позвони мне сегодня после школы. Я соскучился, и мне есть, что тебе рассказать!»

Он убрал телефон обратно в джинсы, ничего не отвечая на сообщение и не говоря об этом друзьям.

Позже вечером, переодевшись, сняв все свои побрякушки и смыв макияж, Кёнсун сел на кровать и вздохнул. Он всё пытался собраться с мыслями. Звонки Сокхвану всегда выматывали его хлеще долгих уроков в школе и часами длящихся в душном гараже репетиций. Они всегда требовали таких эмоциональных усилий, прилагаемых Чхве для того, чтобы оставаться спокойным и разговаривать с Сокхваном в более-менее непринуждённой манере, не показывая, как на самом деле сильно он скучал. Как ему хотелось бы обнять Сокхвана, а не экран мобильника после их разговора; как бы ему хотелось прикоснуться к бархатистой коже, потрепать шоколадные волосы, снять с его красивого лица очки, чтобы заглянуть в глубокие карие глаза, искрящиеся всей добротой этого огромного мира.

Комната горела оранжевым закатом, разукрасившим чистое голубое небо своей красно-розовой гуашью. Кёнсун опять вздохнул. Ему вдруг захотелось застёгивать и расстёгивать пуговицы на кардиганах Сокхвана, потому что он раньше постоянно так делал в порыве нервозности, раздражая старшего и от этого так сильно радуясь. Кёнсун помнил каждый кардиган в бесконечной коллекции Юна. Красно-чёрный с ромбами, объёмный белый с розовыми полосками, голубой с круглым вырезом, тёмно-серый с – точно – тремя белыми горизонтальными линиями на – абсолютно так же точно – левом рукаве. Они все были на пуговицах, и каждый из них Кёнсун помнил на ощупь.

На часах его прикроватного будильника цифры показывали три минуты девятого. Разница во времени с Вашингтоном составляла три часа, то есть, там было уже одиннадцать, и Кёнсун подумал, если бы они с Сокхваном не были так близки, он бы не стал звонить. Чхве взъерошил рукой волосы, теребя колечко в побаливающей губе, и взял мобильник и наушники с пола, устраиваясь на собравшемся одеяле на живот. Он открыл контакты, нашёл Сокхвана и сразу нажал на звонок по «Фейстайму», вставляя один наушник в ухо. На весь экран развернулось улыбчивое лицо старшего, его фотография на контакте.

Учащённое биение его взволнованного сердца пульсировало в ушах, заслоняя собой звуки дозвона; Кёнсун сжал губы от до невозможности реального ощущения разбивающегося на осколки стекла внутри; то, как оно небрежно проходилось по внутренним стенкам его органов, царапало своими углами его грудь изнутри. Кёнсуну было больно. Каждый раз, когда он звонил Сокхвану, первым, что он хотел бы сказать, от чего пылал его рот, было простое «люблю», но он никогда этого не говорил, проглатывая. И это «люблю» и было стеклом, рассекающим его тело.