– Ты либо странный, либо извращенец.

– Извини, – Ханыль понурил взгляд. – У тебя больше тату, чем я предполагал. И… Я просто не думал, что ты спортом занимаешься.

Кёнсун опустил голову и приподнял край лонгслива, оголяя торс. Сбоку, справа на рёбрах у него и вправду была тату с рваными буквами выгравированной фразой «never mind». Но его пресс совсем не был таким, как у Ханыля, потому что само телосложение Кёнсуна сильно отличалось; у него была довольно хрупкая фигура, массу набрать не получалось, да он и не хотел; во время учёбы в младшей и средней школах он занимался лёгкой атлетикой, но в старшей перестал из-за травмы, продолжая потом поддерживать фигуру в основном пробежками, когда было настроение, и отчасти правильным питанием.

– У тебя талия тоньше чем у моей бывшей, – заворожённо добавил Ханыль, и Кёнсун вдруг почувствовал, как на его лице расцветает румянец. – Обручи крутишь?

– Ну да, – Кёнсун усмехнулся. – Каждый день, сразу после матушки. Триста вправо и триста влево. – Ханыль засмеялся. – Давай. Вставай, мать твою. Мы идём на крышу. Возьми сестринские коктейли.

Ханыль не совсем понимал, как на такой небольшой крыше мог оказаться выход, но всё равно взял напитки, разлив их по бокалам, и понёс их на подносе вместе со сладкими рулетиками, карамелью переливающимися в тусклом вечернем свете, вслед за Чхве, уверенно шаркающим домашними тапками по коричневому покрытию. Они зашли в соседнюю комнату – комнату Кёнсуновой матери, – и Кёнсун раздвинул лавандовые занавески в цвет интерьера, почти сразу ныряя в открытое окно. Ханыль вскрикнул от неожиданности.

– Всё в порядке, – сказал Кёнсун, рукой маша с улицы. – Дай мне поднос и иди сюда.

Немного дрожащие руки передали Кёнсуну угощение, и он уселся удобнее на синей черепице несильно покатой крыши, на которой было довольно удобно сидеть, и Кёнсун постоянно лазил туда посмотреть на закат или делать домашнее задание. Сине-фиолетовое небо багровело уже где-то за соседскими домами, а воздух был пропитан вечерним предвкушением приятной сентябрьской ночи. Ханыль вылез к Кёнсуну и протянул тому плед, принесённый с его комнаты; Кёнсун вскинул брови, удивляясь смекалке блондина.

– Ни черта не видно, – выдохнул Ханыль.

– Наслаждайся приятной компанией, – сказал Кёнсун, поставив между ними поднос и подхватывая бокал. Жидкость в нём была больше похожа на клубничный лимонад, так что у него не должно было быть проблем с соседями. – С такой редко удаётся провести вечер. Ты счастливчик.

Ханыль усмехнулся, беря второй стакан в руку и делая глоток, жмурясь. Он подцепил пальцами один из рулетиков, первый за тот вечер, и откусил половину.

– Ну ты и прожорливый, – пробурчал Кёнсун и взял другую булочку. – Их нужно есть постепенно, наращивая удовольствие, потому что в середине сосредоточена начинка.

– Разве не нужно откусывать сразу половину, чтобы начинка была в любом случае?

– Ох, ты нетерпеливый, я понял. Кошмар.

Ханыль удивлённо уставился на брюнета, и Кёнсун заливисто засмеялся. Он по правде становился очень и очень разговорчивым от алкоголя, хотя прошлым вечером и не сильно это демонстрировал, потому что слишком стеснялся. Теперь Кёнсун чувствовал себя увереннее. Ханыль больше не казался страшным и неизвестным зверем, по крайней мере, Кёнсуну хотелось в это верить.

Вечер приятно убаюкивал своей безмятежностью; машин практически не было, вокруг в домах стояла тишина, будто все соседи внезапно стали работать в ночные смены вместе с матерью Кёнсуна; они тихо смеялись и обговаривали ещё много всякой ерунды, от школы до самого вкусного на свете мороженого, и Кёнсун сказал, что блондин обязательно должен побывать в диско-кафе; Ханыль сказал, что умеет делать дурацкие джазовые распевки, и что это вообще очень просто, и Кёнсун думал, что скинет этого паршивца с крыши, не иначе.

Когда солнце село, город погрузился в сумерки с расшитым кристаллами бархатным полотном тёмно-синего неба, Ханыль и Кёнсун уже допили напитки и оставили только парочку рулетов на подносе; Кёнсуна здорово вырубало, он то и дело начинал впадать в дрёму, слушая, чем корейский кимпаб отличается от роллов, но всё никак не мог понять; голос у Ханыля стал вялым, он проглатывал звуки и шепелявил сильнее, чем обычно. Когда Кёнсун в который раз ответил, что не понял, Ханыль выдохнул, убирая волосы от лица, заправляя пшеничные прядки за ухо, приходя к заключению, что Кёнсуну лучше один раз попробовать, чем слушать рассказы, и тогда Чхве промямлил:

– Приготовь мне.

– Прямо сейчас?

– В следующий раз.

Ханыль хмыкнул.

– Подпишешься на мой канал?

– Чёрта с два.

– Пошли спать.

Кёнсун с прикрытыми глазами кивнул, Ханыль пролез в окно вместе с подносом, с грацией кошки, не уронив ни одного стакана, а потом помог брюнету влезть в комнату с пледом в обнимку. Они лениво поплелись в комнату Кёнсуна, и он сразу плюхнулся на кровать, лицом зарываясь в подушки, и матрас прогнулся на противоположной стороне от чужого веса.

– Я не планировал с кем-то спать сегодня.

– Я тоже.

– Будешь приставать – останешься без письки.

– Кто в восемнадцать лет вообще говорит слово «писька»? – взвыл Ханыль.

У Кёнсуна голова была повёрнута в другую сторону, и от щёк губы вытянулись, он был похож на утёнка – он знал это, но был слишком ленив, пьян и не способен изменить ситуацию.

– Мне будет восемнадцать только тринадцатого сентября.

– Мне уже исполнилось первого сентября, – пробормотал Ханыль.

– С днём рождения.

Ханыль прыснул.

Так они уснули.

В городе Модесто, округ Станисло, штат Калифорния, США, численность населения составляла порядка двухсот тысяч. Если вы задумались о том, много это или нет, то для сравнения в Лос-Анджелесе – городе – проживает четыре миллиона человек. Согласно статистике, найденной Кёнсуном в интернете, корейская часть жителей многонационального Модесто составляла примерно ноль целых две десятых от всех двухсот тысяч; несложные математические махинации привели его к выводу о том, что это около сорока тысяч корейцев во всём городе, что, на самом деле, было большой суммой. Кёнсун знал некоторых, но не знал всех, потому что такое количество человек могло бы основать свой маленький городок в и без того небольшом городе.

Кёнсун думал об этом, лёжа на кровати и рассматривая фиолетового бумажного журавлика, покачивающегося на белой нитке под высоким косым потолком от лёгких дуновений утреннего сквозняка. Пахло ароматическими свечами из ближайшего «Таргет», на их упаковке было написано что-то вроде: «сущность безграничной свободы», и про запах там было сказано: «бесконечный океан разбивается о скалы, выражаясь водной тонизирующей композицией с нотками соли», и Кёнсун ничего не понял, когда их покупал, так что он просто понюхал картонную упаковку – пахло необычно, похоже на соль для ванн, довольно-таки успокаивающе.

Так вот, он всё размышлял о том, какова была вероятность того, что среди двухсот тысяч жителей разных полов и рас он влюбится именно в Сокхвана; какова была вероятность того, что среди двух с половиной тысяч учащихся в младшей школе Модесто Кёнсун подружится именно с Сокхваном, а потом в средней – с остальными; какова была вероятность того, что среди всех старших школ – Кёнсун знал про существование как минимум пяти – Ханыль переведётся в самую обычную «Модесто Хай Скул», а не в «Среднюю школу Дэвиса» или «Школу Монтессори». Например, «Христианская школа Биг Вэлли» выглядела довольно неплохо, их футбольная команда «львов» гоняла по городу на джипах с откидным верхом с гордо поднятыми головами в жёлто-синих бомберах. Но, наверное, она была слишком христианской, догадывался Кёнсун.

Какова была вероятность того, что спустя пару дней после знакомства с человеком, интересы и жизненный стиль которого Кёнсуну казались бесконечно чуждыми, он проведёт аж две ночи подряд рядом с ним? Чхве не был авантюристом. Совсем нет. Он совершал сумасшедшие поступки, потому что того требовал его возраст и нередко – друзья, но сам по себе, если откровенно, он был совсем не такой.