Кёнсуну не хватало бунтарского, по-настоящему рокерского духа, живущего и циркулирующего вместе с кровью по венам в пылком Минджуне; ему не хватало хладнокровия, равнодушия и скептицизма, пронизывающих тонкими нитями каждую клеточку вечно сосредоточенного Соно; ему не хватало открытости и опытности, ему не хватало яркости и стойкости, которыми сиял Йесон.

Чхве ими искренне вдохновлялся и восхищался, и он правда пытался соответствовать своему образу «лидера инди-рок-группы», однако, чем старше он становился, тем больше осознавал, что на самом деле он был обыкновенным. Ничем не выделяющимся. Его группа и его музыка были именно тем, чем он пытался изменить эту несправедливую действительность. В то время, как остальные жаждали свободы от оков в этом прогнившем обществе, Кёнсун тайно желал найти своё собственное место, в нём или вне его.

Он проснулся за час до будильника, потому что легли спать они довольно рано; в незакрытую форточку всю ночь врывался ночной прохладный воздух, и парню пришлось вставать посреди крепкого сна, чтобы накрыться одеялом, потому что Ханыль слишком сильно дрожал по ту сторону кровати. Кёнсун потянулся, выныривая из тёплого убежища, встречаясь лицом с ранним утренним светом. Солнце вставало за противоположной стороной дома, поэтому никогда не слепило в восходе.

Парень сел на кровати, заглядывая в узкое напольное зеркало с простой белой рамкой, купленное в том же самом «Таргет», стоящее в углу у его шкафа-купе с полупрозрачными серыми дверцами. Он смотрел на себя в мятом лонгсливе, на свои взлохмаченные чёрные волосы, на лицо без макияжа, и ему казалось, что он выглядел маленьким сонным ребёнком, которого только притащили с долгих прогулок по магазинам.

Чхве завалился обратно и посмотрел на Ханыля, повёрнутого к нему головой. Тот сопел, обнимая подушку, как своё сокровище; его ресницы трепетали в дрёме, рот с бледно-розовыми губами был чуть приоткрыт. Волосы походили на копну сухой травы, раскиданной по белой простыне. Он казался невинным. Кёнсун пробежался взглядом по его лицу с приятным тёплым оттенком кожи и заметил небольшой шрам на его щеке. На носу и под губой и вправду были маленькие родинки, придающие Квану ещё больше очарования.

Кёнсун нахмурился, потому что заметил во рту у Ханыля странный металлический блеск, и, присмотревшись, мог бы поклясться, что у того был проколот язык.

Проколот язык? Самой настоящей штангой?

Чхве удивлённо уставился в потолок, переваривая эту информацию. Он мог ошибаться, ведь не мог же он открыть рот спящего парня, чтобы удостовериться, но и ничем другим этот серебряный блеск просто не мог бы быть, верно же? Кёнсун быстро облизнул сухие губы. Этот факт, этот пирсинг, совсем никак не вязался с образом Квана, который он построил в своей голове за эти дни. Отличный спортсмен, сын богатого отца, хороший ученик, популярный парень в школе. Девчонки, конкурсы талантов, родстер цвета электрик, светлая одежда, канал на «Ютубе» с миллионом подписчиков. Откуда здесь взяться пирсингу вообще? Кёнсун снова робко взглянул на блондина, пытаясь разглядеть, есть ли у того дырки в ушах. Кажется, были.

Кёнсун рассеянно выкарабкался из постели и поспешил спрятаться в ванной комнате, со стеклянными глазами закрывая дверь на щеколду и усаживаясь на опущенную крышку унитаза. Противоречия ударили по голове тяжёлой кувалдой.

Пирсинг не был чем-то странным для Кёнсуна или для любого в «Романе из телевизора». В группе у всех что-то да было проколото. Все носили серьги: у Кёнсуна все уши были усыпаны серебром, в то время как Соно носил маленькие тоннели, а у Йесона был проколот только хрящ на правом ухе. У Минджуна раньше был «паучий укус», но потом он проколол нос, левое крыло, потому что не хотел, чтобы было «одинаково», хотя у Кёнсуна был «вертикальный лабрет», и появился он у него гораздо раньше; у Кёнсуна также был проколот сосок, только левый, потому что он не знал точно, понравится ли это ему впоследствии, и хотел оставить возможность сравнения. Ханыль скорее всего этого не увидел, потому что Кёнсун переодевался к нему спиной, или, может, не подал виду. Почему-то Кёнсуну от этого было легче.

Он встрепенулся, вспоминая, что ему нужно написать доклад, который обещал быть самым бездарным и сделанным на коленке, хотя Кёнсун так никогда бы не поступил со своим любимым предметом; он скинул с себя одежду и полез в душевую кабину, включая едва ли тёплую воду, стараясь быстрее справиться, чтобы времени осталось больше. Напряжение спало, но мысли о том, какого всё же чёрта у Ханыля был проколот язык, всё равно не покидали мокрую голову; Кёнсун вдруг подумал, что должен был догадаться об этом ранее, потому что у Ханыля в речи были намёки на существование пирсинга – он немного шепелявил почти всегда, от алкоголя это выражалось ярче, но Кёнсун просто думал, что тот не может заставить рот работать нормально.

Он вылез из душа, стряхнул серую воду с головы – она всегда окрашивалась из-за чёрного тоника – и обвязал большое белоснежное полотенце вокруг бёдер, поспешно покидая комнату. Удостоверившись, что Ханыль всё ещё находится в царстве Морфея, Кёнсун достал чистую одежду и оделся, свесив влажную ткань на шею и сел за компьютер; у него оставалось сорок минут до будильника, чтобы успеть напечатать доклад по Великой Французской революции восемнадцатого века, и это была паршивая тема, от которой у Кёнсуна правда пухла голова, но он приложил все усилия, чтобы доклад был более-менее нормальным, хотя бы сносным.

Чхве уже заканчивал с Венским конгрессом, когда за спиной послышалось шуршание и скрип пружин матраса; он не стал оборачиваться, даже после того, как до него донеслось громкое ленивое зевание и хруст потягивающихся конечностей. Кёнсун посмотрел на часы в углу экрана компьютера – будильник должен был с минуты на минуту сработать.

– Чёрт возьми, – раздался стон.

– Доброе утро, – бросил Кёнсун, всё ещё не отрываясь от доклада.

– Сколько времени?

У Ханыля от остатков сна голос ещё был хриплым и тихим, слова были еле разборчивы.

– Почти семь.

– Я не успею домой.

Кёнсун закончил абзац и скинул файл на флеш-карту, после чего на стуле развернулся к Ханылю лицом. Парень сидел в куче одеяла, весь разбитый, с кавардаком на голове и почти закрытыми глазами. Широкий вырез футболки спал с одного плеча, оголяя мышцы и ключицу.

– Я тебя покормлю, – сказал Кёнсун. – Ты можешь помыться у меня, но третий день подряд будешь в одной одежде.

– У меня есть спортивная форма в багажнике, – вспомнил Ханыль. – Какого хрена девчачьи шипучки так сильно развезли нас?

Кёнсун пожал плечами. Они, как он знал, были крепче на несколько градусов обычного пива, но всё равно вдарили в головы обоим слишком быстро. Но они были чертовски вкусными, а вечер показался ему довольно неплохим, так что он не жалел, только, разве что, из-за качества доклада.

Позже, когда Ханыль уже помылся и выплыл в светло-бежевую кухню на первом этаже в повязанном на бёдрах полотенце, как будто у себя дома, Кёнсун поставил на круглый стол из тёмной древесины две тарелки с омлетом и жаренным беконом, сделал тосты с вишнёвым джемом и порезал яблоки; он даже сделал снова сок из апельсинов, потому что хотел проявить себя самым настоящим гостеприимным хозяином, потому что чувствовал вину перед Ханылем за то, что лёгкий коктейль оказался слишком тяжёлым для того, чтобы Ханыль мог вернуться домой прошлым вечером. Кёнсун думал, что, кроме проблем с удобствами в виде чистой одежды и собственной постели, Ханыль так же мог нарваться на очередные неприятности в отношениях с его отцом. Из всего, что Чхве видел за эти дни, он вынес для себя – отец Кван был строгим владельцем большого бизнеса, и даже такой отличный сын, как Ханыль, его всё равно не устраивал.

Так вот, Ханыль выплыл в яркие лучи взошедшего солнца, пляшущие зайчиками по кухне, в одном полотенце, потому что у него была грязная одежда, и встал у холодильника, наблюдая, как Кёнсун с материнской заботой раскладывает завтрак по тарелкам; Чхве старался не смотреть на Ханыля, потому что знал, что вид ему понравится. Возможно, в этом он действительно вёл себя, как какой-то дурак; если бы Ханыль был девушкой в полотенце, он бы себя так не ощущал. Возможно, по отношению к парням Кёнсун порой и вправду был монашкой, ведь у него не было опыта достаточного, чтобы вести себя уверенно. Даже воспринимая Ханыля по-дружески, по крайней мере, искренне стараясь это делать, Кёнсун всё равно не мог заставить себя не краснеть, спиной ощущая, как практически голый парень с безумно красивым – это было ясно, как божий день, и абсолютно не оспоримо – телом стоял в нескольких футах от него, а капли с его волос мелкими струйками стекали по гладкой коже золотистого цвета.