Dai Aneko – автор в жанре янг-адалт. Закончила Новосибирский Государственный Технический университет по специальности «Зарубежное регионоведение».

«Считаю, что изюм в простоте персонажей. Мы не идеальные, мы можем обижаться, злиться, глупить, неправильно понимать, долго догадываться. Я люблю живых людей и стараюсь сделать таковыми героев своих историй».

…и его имя было Юн Сокхван, и он был корейцем. Высокий, стройный, широкоплечий, в меру подкачанный, – занимался спортом просто для здоровья. Он всегда был в тёплых цветных кардиганах или пальто в холодное время, носил лонгсливы, потому что не любил светить голыми руками, стесняясь их худобы; он всегда был в круглых очках с тонкой чёрной оправой, потому что его зрение было ни к чёрту. У Сокхвана были тёмно-каштановые волосы с ровной обрамляющей высокий лоб чёлкой, и он редко убирал её, поэтому, если он это делал, у Кёнсуна всегда тряслись поджилки, но он никогда не делал ему комплиментов. А ещё у него были пухлые ярко-розовые губы, обычно обветренные и обкусанные, но такие красивые, плавной идеальной форме которых позавидовала бы любая девчонка. И Кёнсун завидовал тоже.

Сокхван был старше Кёнсуна. Он даже не знает до сих пор, что произошло такого, что вдруг они начали дружить. Они просто… стали. Хотя, такие противоположности обычно же и притягиваются, правда? Он был таким добрым и мягким, нежным до самых кончиков ровно уложенных шоколадных волос; когда Кёнсун произносил или думал «Сокхван», у него всегда подсознательно ассоциировалось это имя с какао, тёплым и сладким, молочным и невинным. Эта невинность никогда не граничила с глупостью, потому что иногда Кёнсуну казалось, он мог бы доверить ему хранить своё существование, свою душу, и он никогда бы их не утерял и не повредил. У него были длинные, изящные пальцы, в которые Кёнсун мог бы без раздумий вложить своё сердце или самый важный артефакт во вселенной, и он бы бережно сохранил всё это.

Сокхван. Всегда честный, всегда уважительно относящийся к Кёнсуну, так, будто бы это он был старше его. Нет, он не был скучным или снобом; в его компании Кёнсун всегда чувствовал себя свободно от оков смущения, был способен раскрыть все свои эмоции и чувства. Кёнсун не был похожим на него, он мог быть грубым, если у него был плохой день, или Кёнсун мог плакать, и он всегда был готов прижать его к своему плечу, а от него пахло чем-то сладким и одновременно терпким, смешивался лёгкий одеколон и запах выпечки, а ещё – его кожи, и эта прекрасная смесь служила лучше любой валерьяны. И его улыбка тоже. Тёплые слова, которыми он уверял Кёнсуна, что всё наладится. И оно правда налаживалось.

Кёнсун и Сокхван были самыми близкими друзьями на планете, кажется. Соулмейтами? Кёнсун – часто гиперэмоциональный солист в гаражной горе-инди-рок-группе, и Сокхван – любитель галимой попсы, девчачьих поп-групп, от которых других друзей Кёнсуна, скорее всего, вырвало бы прямо на линолеум в их репетиционной (гараже отца его друга). Сокхвана называли святошей. Кёнсун сам называл его святошей. Но Сокхван был лучше их всех вместе взятых в тысячи раз.

Кёнсун думал, что Сокхван отличный парень, но, наверное, для кого-то лучше, чем он. Потому что Кёнсун был не достоин его, и Сокхван не был таким, как он. Кёнсун знал это. Он искренне надеялся, что Сокхван найдёт кого-то получше, что он не наступит на грабли дурацких сериалов и фильмов, утопающих в сопливой романтике, и не влюбится в Кёнсуна.

Возможно, это потому, что Кёнсун сам был не хуже всех этих дуралеев-героев с экрана.

Потому, что Кёнсун сам безнадёжно влюбился в Юн Сокхвана, глядя на него, когда он кормил уток во время одной из их вечерних прогулок после Кёнсуновой репетиции; встретив его, Сокхван кинул ему в руки бутылочку «Пепси», любимой газировки Кёнсуна, и протянул свой вязаный крупными спицами шарф цвета ванили, обвязал вокруг голой шеи парня и улыбнулся, взлохматив его волосы рукой. Кёнсун был в кожанке нараспашку, потому что днём было довольно тепло, но вечером знатно похолодало; Сокхван был в клетчатом кофейно-белом пальто и свитере, и выглядел он таким уютным, как самое настоящее горячее какао с зефиром, приторным запахом и окутывающей мягкостью.

И вот, когда Сокхван кормил в оранжевых лучах кованного уличного фонаря уток, бросая им кусочки батона, Кёнсун смотрел прямо на его лицо, на плавные аккуратные линии челюсти, на подвитую от влажного воздуха чёлку, в которой искрились фонарные блики, на покусанные алевшие губы, и Кёнсун подумал, что, наверное, будет совсем не по-дружески, если он вдруг их поцелует. И он не стал. И не сказал ничего. Хотя, если верить книжкам и фильмам, момент был потрясающий. Сокхван выглядел ангелом с персиковым свечением вокруг, когда поднял глаза и улыбнулся, глядя на сосредоточенное лицо Кёнсуна, его нахмуренные от внутренних противоречий брови. Эта улыбка была теплее шарфа. Теплее солнца. Кёнсун почти подавился воздухом от того, как сердце сжалось.

А потом, в один день, когда они собрались с ним в их любимом диско-кафе, чтобы он объяснил Кёнсуну треклятую математику, он был одет в тёплый белоснежный свитер и чёрно-красный кардиган с ромбами, а волосы его были немного взлохмаченными и волнистыми от снегопада; в тот самый день Кёнсун пил клубничный коктейль из высокого прозрачного стакана с красно-белой трубочкой и смотрел на него, смотрел, смотрел, просто не мог остановиться, потому что такая полукудрявая чёлка выглядела так по-домашнему, и внутри парня снова наступала весна; в тот самый день Сокхван вдруг задал вопрос:

– Сун, ты когда-нибудь влюблялся?

Младший сглотнул и покачал отрицательно головой. Сделав ещё один жадный глоток коктейля, он прочистил горло и решил вести себя как можно более непринуждённо.

– Что за дурацкие вопросы?

Сокхван мягко усмехнулся – у него всегда получалось делать это мягко, а не по-издевательски.

– Я вот, кажется, да.

Кёнсун помнил, в помещении играла тихая музыка, у неё был ровный и незамысловатый такт, который в его ушах слился с биением собственного сердца. Он выпустил трубочку изо рта и уставился на старшего, сидевшего по ту сторону небольшого столика, такого крохотного, что их пальцы то и дело неловко соприкасались во время разбора задачи, нацарапанной дурацкой синей плохо пишущей ручкой в Кёнсуновой тетради; он смотрел в его глубокие карие глаза, прячущиеся за очками с отблесками от неоновых вывесок, развешанных по стенам кафе, ища хоть малейшую зацепку, хоть что-то, даже сам не понимал, что. Сокхван вскинул брови в ответ на его глупое ступорное молчание.

– В к-кого? – выдохнул тогда Кёнсун, заметив, что перестал дышать на какое-то время.

Сокхван улыбнулся, как будто удовлетворённо, и сложил руки на стол, пряча пальцы под длинными рукавами вязанного кардигана. «А тебе скажи». Кёнсун покрылся миллионами мурашек, и его будто облили холодной водой – дышать стало так тяжело. Он не знал, как не подать виду особой, не дружеской заинтересованности. Его немного потряхивало, и он опустил голову, делая вид, что задача вдруг стала для него чем-то правда важным, хотя так никогда не было на самом деле.

– Я её знаю?

– Думаю, нет.

– Надеюсь, она хорошая. Иначе ей не поздоровится.

Сокхван засмеялся. Кёнсун поджал губы.

– Не смешно. Такое сокровище нельзя давать в руки кому попало.

Сокхван легонько толкнул младшего в плечо, и Кёнсун подумал, что это был первый комплимент, который он давал ему за всю историю их многолетней дружбы. Он говорил ему слова благодарности, но никогда не говорил комплиментов; возможно, это была причина, по которой Сокхван не видел в Кёнсуне кого-то кроме друга. Или дело было в его стойкой гетеросексуальности. Кёнсун не знал. Они как-то договорились, ещё в самом начале, без слов, что они друзья. А Кёнсун это дурацкое условие послал к чертям. И он думал, что это целиком и полностью была его вина.