Они припарковались на улице у дома Кёнсуна, и машина его матери, небольшой седан цвета металлик, всё ещё стояла на парковке. Дом у Кёнсуновой семьи был небольшой, у них даже не было гаража; он был с серой облицовкой, белыми каёмками по крыше и грязно-белым деревянным крыльцом, у которого по бокам стояли глиняные клумбы с цветущими фиолетовыми гладиолусами. Дорожка, вымощенная гладкими камнями, узким ковром вела к дому от самой дороги, разрезая пополам зелёное полотно короткого газона. Кёнсун стриг этот газон раз в неделю по вторникам летом, и теперь ему нужно было делать это только раз в четырнадцать дней.

Ханыль неловко снял обувь, повторив за Кёнсуном, стоя у выхода, и начал осматриваться. Помещение было залито оранжевым солнечным светом, лучи лились из небольших стеклянных вставок коричневого цвета над входной дверью. Кёнсун крикнул, сообщая, что пришёл домой; справа, со стороны гостиной доносился звук работающего телевизора. Через мгновение в проходе появилась мать Кёнсуна, невысокая женщина лет сорока пяти, и Кёнсун обнял её, стараясь не дышать, боясь, что от него всё ещё несло перегаром.

– Здравствуйте, – неловко улыбнулся Ханыль, стоя на коврике у входа. Кёнсун закатил глаза.

– Мама, это Ханыль, он новенький в нашем классе. – Кёнсун потянул парня с коврика, уцепившись кончиками пальцев за чужую футболку. – Ему нужно помочь, потому что он пропустил первую неделю обучения. Ты знаешь, почему я этим занимаюсь.

– Да, здравствуй, – она улыбнулась. Конечно, она знала, что Кёнсун стал, хотел он того или нет, волонтёром по помощи в адаптации. Адаптации корейцев, если точнее. – Будете кушать?

– Я провожу его в комнату и сам всё сделаю, – Кёнсун поцеловал мать в висок, потому что так было максимально далеко от её обоняния, и пошаркал тапочками по паркету в сторону узкой лестницы на второй этаж. Ханыль чуть кивнул женщине и поторопился за ним.

– Вау.

Ханыль выдохнул это, когда Кёнсун заехал по скользкому полу на носках в свою комнату, бросив тапки на полпути в коридоре. В комнате было светло и царил творческий беспорядок – так оправдывался Кёнсун. Его акустическая гитара покоилась на полутороспальной расправленной кровати с белоснежным бельём. По полу валялись учебники и тетрадки, на полках высокого стеллажа пылились кучи дисков и книг самых разных направленностей. На окне висели белые занавески и новогодняя гирлянда; на подоконнике стоял зелёный горшок с умершим растением.

Кёнсун скинул сумку на кровать и открыл окно, чтобы запертый воздух сменился на свежий; поспешно убрал с кровати гитару, повесил её на крюк рядом с письменным столом, и застелил постель; поторопился подобрать разбросанные по сероватому ковру с длинным ворсом учебники и тетради, складывая их неровной стопкой на столе. Ханыль смотрел на фотографии, расклеенные по стене над столом, на которых был Кёнсун и его «Роман из телевизора», а ещё Сокхван, но Ханыль его не знал, а Кёнсун искренне хотел, чтобы тот и не спрашивал.

Позже Чхве вернулся в комнату с подносом, на котором стояла тарелка с рулетами с корицей и пара стаканов со свежевыжатым апельсиновым соком, и в них потом Кёнсун планировал разлить коктейли, когда мать уехала бы на работу. Он обнаружил Ханыля бренчащим по струнам его классической гитары, которая обычно так же висела на крючке рядом с акустической; брюнет поставил поднос на стол, аккуратно сдвинув кипу бумаг, и сел на стул на колёсиках напротив Ханыля.

– Я не умею играть, – сказал Ханыль и усмехнулся, поднимая глаза на Кёнсуна; тот прикусил кончик большого пальца, облокачиваясь на спинку стула. – Я выучил только ту песню.

– Почему её?

– Не знаю, – Ханыль пожал плечами. – Я подумал, она красивая. Существует много красивых песен, я знаю, но… Просто я её выучил и всё.

– Она много значит для меня, – чуть помолчав, сказал Кёнсун, опуская глаза на гитару в руках парня. У него внутри что-то сжималось от воспоминаний, но ему также отчего-то хотелось объясниться.

– Так дело не в моей ужасной игре?

Кёнсун поднял глаза на лицо Ханыля, и тот выглядел серьёзным, вправду удивившимся, будто до сей секунды он верил в бездарность своей гитарной игры, в такую ужасную, способную довести человека до слёз. Кёнсун захотел рассмеяться от того, каким этот парень порой был наивным.

– Нет, – брюнет улыбнулся, убирая волосы со лба. – Не в ней. Баррэ у тебя действительно отвратительное. Но этому можно научиться, просто нужна практика.

– А пение?

Улыбка соскользнула с лица Кёнсуна, потому что он не до конца понимал, чего хочет Ханыль – он напрашивался на комплимент или правда хотел услышать его мнение? Он замялся и облизнул губы, задевая колечко в нижней, и задумался, тут же начав его кусать. Он делал так иногда, это приносило потом очень неприятные ощущения, потому что губа была чувствительной, но он не мог перестать.

– Поёшь ты тоже ничего, – сказал он, и Ханыль выпрямился, удивлённо выгибая брови. Кёнсун засмеялся. – Ладно. Смотри. – Чхве выудил гитару из рук парня и поставил её на своих коленях. – Делать баррэ на классической гитаре гораздо удобнее, чем на акустике, да и сами аккорды тоже удобнее ставить.

– В чем разница?

– На акустике стоят металлические струны. Они врезаются в пальцы и их труднее зажимать. Хотя, на классике обычно шире гриф, и из-за этого может быть неудобно, если у тебя короткие пальцы, – Ханыль вскинул руку и распрямил пятерню, разглядывая её, а потом взглянул на пальцы Кёнсуна, которые были гораздо короче его собственных. – Так, ладно, с этим у тебя проблем быть не должно. Заткнись, – Кёнсун стрельнул взглядом на сдерживаемый Ханылем смешок. – На классике струны сделаны из нейлона, они мягкие и ими легче делать перебор.

Кёнсун демонстративно поставил аккорд, который использовался в песне – F, – на первых ладах и провёл пальцами правой руки по струнам, и звук был чистым, без брюзжания. Он тут же сделал пару переборов, какие ему вспомнились в ту секунду, и звук был всё ещё идеальным. Ханыль хмыкнул, с неподдельным интересом глядя на пальцы парня.

– Возьми и попробуй сам.

Ханыль взял гитару в руки, а Чхве потянулся за акустической гитарой и расположил её у себя на бёдрах. Кван поставил пальцы в том же самом аккорде и провёл по струнам; звук не был чистым, но уже был лучше, чем тогда на акустической гитаре в гараже. Брюнет сделал то же самое на своей гитаре – звук всё ещё был гладким. Ханыль насупился.

– Это только тренировка и отработка, – пожал плечами Кёнсун.

Кван раздосадовано выдохнул и закивал. Снизу послышался голос Кёнсуновой матери, и он поджал губы и ушёл её провожать. Поцеловав женщину в щёку, потому что успел почистить зубы и больше не боялся за запах, Кёнсун улыбнулся ей и закрыл дверь, на пятках поворачиваясь лицом к лестнице, ведущей наверх. У него спёрло дыхание, и он планировал немного расслабиться с помощью коктейлей, всё ещё размышляя по поводу своего доклада. Он был не совсем уверен, начать ли ему делать его тут же, или всё-таки отложить до ухода Ханыля и просидеть над ним полночи.

Кёнсун вернулся в комнату, где Ханыль всё ещё пытался сделать звучание баррэ чистым, и плюхнулся в свой стул, откидывая голову назад. За окном рыжел закат, огнём опаляя комнату парня, и с улицы приятно пахло осенней листвой, ветер покачивал тонкую вуаль занавесок. Кёнсун кусал губы, размышляя. Он не знал, чем занять Ханыля, ведь у него не было даже приставки, и всем, что он мог ему предложить, была его компания и неинтересные диалоги, хотя тот и без него прекрасно справлялся. Кёнсун усмехнулся, когда очередное баррэ оказалось провальным, и блондин рухнул спиной на кровать.

– Если тебе и вправду так хочется научиться, я могу дать тебе свою классику на время. Научишься на ней и потом вернёшься к акустике.

– Я хреново учусь, – признался Ханыль, жмуря глаза от падающих на них лучей. – На самом деле, я самый отвратительный ученик на планете, потому что сейчас вот я сижу с этим, но пара попыток и я забью.