Они зашли в гараж, и Соно уселся на софу в глубине помещения, а Йесон достал из холодильника три банки газировки и дал по одной ему и Кёнсуну. Ханыль заинтересованно разглядывал плакаты и стеллажи, пока они справлялись с обезвоживанием; Йесон уселся в своё любимое кресло-мешок, и Кёнсун рухнул на него, потому что его собственное кресло было слишком близко расположено к любопытному блондину, листающему журналы о музыке, напечатанные в конце прошлого века; Йесон обнял его за талию, уткнулся подбородком в изгиб Кёнсуновой шеи и обеспокоенно следил за Ханом – Кёнсун чувствовал, как шевелится вслед за движениями парня голова старшего.

– Так это – ваша репетиционная, – констатировал Ханыль. – Вы что, правда репетируете в гараже?

– Да, – подал голос Йесон рядом с ухом Кёнсуна.

– Вау, какое ретро. Не думал, что в наше время такое ещё практикуют.

– Мы – инди-группа, – сказал Йесон.

Часть «инди» в слове «инди-группа» всегда имела огромное значение для Йесона, потому что эта часть была от слова «независимость», а слово «независимость» он даже набил себе предплечье, – так много для него было смысла в нём. Поэтому он неустанно повторял «инди-группа», когда ему только выпадала возможность.

– Я вижу, – усмехнулся Ханыль, изучая стопки пластинок. – И что же вы исполняете?

Он закончил осмотр и плюхнулся в бархатное кресло, и Кёнсун был готов воспламениться, потому что даже Минджун в своём же гараже не позволял себе такого нахальства.

В воздухе тускло освещённого гаража летали пылинки; Кёнсун смотрел в лицо Ханыля, который закинул ногу на ногу в расслабленном жесте, и видел в нём интерес, но смешанный с чем-то чуждым для их репетиционной. Он как будто своим вопросом проверял их, будто аттестовал, но для их музыки никогда не нужны были аттестации; они играли не для оценок, а для души, однако Кёнсун всё равно почувствовал смущение, как будто если он издаст хоть звук, Ханыль может его засмеять.

– В основном – каверы, – выдавил Чхве, садясь ровнее на коленках у Йесона. – Но своё тоже пишем.

– Выступаете?

– На школьных фестивалях, на городских мероприятиях иногда тоже. Концерты проводили пару раз, – ответил Йесон, поглаживая Кёнсуна по спине, чтобы он перестал напрягаться.

Ханыль закивал, почёсывая шею и переваривая эту небольшую информацию, и он выглядел как какой-то продюсер или что-то вроде того, потому что таким серьёзным было его лицо, будто он принимал решение, позволять им отправляться в мировое турне или же они слишком плохи для этого.

У Кёнсуна в ушах стучало сердце; он встал и снял джинсовку и, кинув её на напольную вешалку, стоящую рядом с выходом из гаража, решил немного размять шею, стараясь расслабить мышцы, напряжённые от нервов. Его раздражала эта атмосфера, в которую погрузилась его любимая репетиционная; в ней всегда было так приятно находиться, но только не в тот день, потому что в тот день в ней было столько странной, чужеродной энергетики, что Кёнсун почти не узнавал воздух, наполняющий гараж. Запах древесины смешивался со сладковатым запахом одеколона Ханыля, таким же чуждым, как его задница на Кёнсуновом бархатном кресле. И, если бы не Ханыль, они бы уже минут десять как принялись репетировать, но Кёнсун знал, что Минджун пытается справиться с агрессией – у него с ней правда были проблемы, – а остальные чувствуют себя недостаточно уютно, чтобы приняться за дело. В прочем, как и он сам.

– Хочу послушать, – сказал Ханыль; Кёнсун, до этого разглядывавший пустую улицу, плавящуюся от жаркого солнца, обернулся, и тот сидел в пол-оборота, смотрел прямо на брюнета. Кёнсун сглотнул. – Покажите, что вы умеете.

– Нужно дождаться Минджуна.

– Хорошо, – он кивнул, и Кёнсун подумал, что он слишком часто кивает. – Расскажите мне тогда немного о вашей группе. Кем вы вдохновляетесь?

– Нет, дружок, расскажи-ка о себе ты, – вдруг ответил Соно, вставая с пошарпанного дивана и приближаясь к барабанной установке. Кёнсун с Йесоном переглянулись. – Мы хрен знает вообще, кто ты такой. Я вот даже без понятия, как тебя зовут. Сколько тебе лет? Ты вообще хоть что-то в музыке смыслишь?

Чхве прикусил губу, потому что хотелось рассмеяться, ведь Соно так редко подобным образом разговаривал; ему было всегда трудно развязать язык. Но, находясь в их святая святых и глядя на то, как самодовольный новичок пачкает подошвой закинутой на коленку ноги Кёнсуново драгоценное кресло, и слушая, как он разговаривает, Соно, видимо, просто не сдержался. Чхве хотелось обнять его, но он не сдвинулся с места, наблюдая за картиной с порога гаража.

– Ха, – Ханыль ухмыльнулся и встал с кресла, шаркая по полу, приближаясь к Соно. – Меня зовут Кван Ханыль, я ученик одиннадцатого класса, мне восемнадцать лет. Неделю назад я приехал из Токио, где находился полгода на стажировке в компании отца и учился по обмену. Я занимался вокалом и в Токио, и до этого в Лос-Анджелесе, где прожил прекрасные семнадцать лет. И да, я знаю немного о музыке.

Он приблизился к Соно, глядя чёрными глазами на его маленькую фигуру на табуретке за барабанной установкой, и стукнул пару раз по хай-хету[2], и звук разбил тишину на мелкие кусочки, заставляя содрогнуться ушные перепонки. Соно был непоколебим, на его лице не шевельнулась ни одна мышца; Кёнсун подался вперёд и, приблизившись к ним, убрал руку парня от установки, чтобы он больше ничего не трогал. Ханыль вопросительно взглянул на брюнета, и Кёнсун смирил его строгостью в глазах.

И они смотрели друг на друга, глаза в глаза, ещё некоторое время, может, минуты две, а может, пару столетий; Кёнсун напряжённо всматривался в его лицо с острыми линиями, пытаясь не сгореть от изучающего взгляда больших карих глаз, сосредоточенно рассматривающих его лицо, его волосы, а потом – снова лицо, будто он пытался запомнить каждую частичку его внешности, чтобы потом составить фоторобот или ещё чего; Кёнсун видел капельки испарины на приоткрытом от разделённой пополам длинной чёлки высоком лбу, и его медовая кожа контрастировала теплотой оттенка с высветленными волосами. Его розовые губы медленно изогнулись в странной лёгкой ухмылке. Кёнсуновы пальцы продолжали сжимать его запястье, прямо как тогда, когда они бежали по коридорам, но в этот раз Кёнсун делал это неумышленно – он вообще об этом забыл.

– Что за хрень? – вдруг послышался голос Минджуна за Ханылевой спиной.

Кёнсун поспешно убрал руку и прочистил горло; пару секунд взгляд Ханыля всё ещё был прикован к нему, Кёнсун чувствовал это, но сам на него больше не смотрел, борясь с подскочившим в одно мгновение уровнем адреналина в крови. Минджун подошёл ближе и с характерным лязгом с силой поставил на столик тарелку с сэндвичами с курицей. Он мог бы своим напором прожечь дыру в полу или в лице Ханыля одним своим взглядом, но этого не происходило, так что он просто пошёл к своей гитаре и перекинул её широкий узорчатый ремень через плечо, подключая тут же усилитель.

Минджун играл на басу, и бас был создан для Минджуна, а Минджун был создан для баса, и сочетание их на выступлениях заводило толпу сильнее, чем вся их группа в целом, будь они без Минджуна и его баса. Минджун всегда перевоплощался, становился самым настоящим профессионалом на публике, его движения всегда были страстными и оттого – потрясающими, и игра на гитаре была такой, что Кёнсун бы с удовольствием рассказывал об этом своим детям и внукам, называя Минджуна олицетворением духа бас-гитаристов.

Шатен взял из стеклянной вазы медиатор и засунул его в зубы, сосредоточенно проверяя строй гитары, и, лишь его пальцы коснулись струн, вдоль позвоночника Чхве пробежалась стайка мурашек. Кёнсун сглотнул нервно. Тот из-под опущенных ресниц взглянул на них и провёл пальцами по струнам, и обдающий жаром звук разлетелся по помещению. Ханыль сложил руки на груди и отошёл немного в сторону.

– Хочешь посмотреть на нас в действии? – сказал Кёнсун, воодушевлённый энергетикой Минджуна. – Что ж, попридержи тогда свои штаны.