Йесон вскочил с кресла и, подхватив со стойки свой голубой «телекастер»[3], тоже взял медиатор из вазы. Обычно Кёнсун играл на ритме, потому что во время пения ему нужно было сосредотачиваться на ровности голоса, а с недавних пор взялся и за клавиши, но в тот раз от всё ещё удушающего его волнения Кёнсун боялся, что будут трястись пальцы. Так что он взял свою старенькую «Женевьеву» (это было её имя, и она, в отличие от Йесоновой гитары, была модели «статокастер» – самой типичной для электронных гитар, потому что на другую у него пока не набралось денег, ведь Кёнсун копил на грёбаный «гибсон лес пол»[4]), воткнул её провод и микрофоны – у всех были микрофоны – в усилитель и встал у своей высокой стойки, оглядываясь на остальных. Соно расправил плечи и взялся за белые длинные палочки; его угрюмое бледное лицо с бордовым оттенком тинта на узких губах встретилось с его взглядом, и он кивнул, показывая, что готов. Йесон убрал чёлку с лица пятернёй и нахмурил брови, цепляясь длинными пальцами за тонкий гитарный гриф.

Кёнсун выдохнул и повернулся лицом к Ханылю, который, лишь палочки Соно ударили по натянутому пластику большого барабана и тарелке хай-хета, задавая ритм песни, немного дёрнулся, убирая руки с груди, и его запястья просто повисли в воздухе на уровне боковых швов, а заворожённое лицо приоткрыло рот. Кёнсун подумал, что, возможно, он ни разу не видел живого выступления музыкальных групп.

Чхве подхватил ритм, и по помещению поплыла музыка с ровным базовым тактом игры барабанов и вскоре – красивыми переплетениями нот соло-гитары; Минджун аккуратно добавил свою партию, скользя по грифу пальцами и прикрыв глаза. Кёнсун дождался окончания вступления, будто оно длилось несколько часов, отпустил гитару из рук и взялся за микрофон, прижимаясь к нему губами, и с его уст слетели первые строчки песни «Kiss» прекрасных Pale Waves, потому что её они усердно репетировали ещё в августе, но она бы не подошла для фестиваля, потому что второй голос им казался там лишним, так что у них пока что не было возможности выгулять её. А ещё ему нравилась партия соло-гитары в ней с нотками тёплого ретро, так что она была идеальной. Идеальнее была бы только сама «Television Romance», но для её исполнения им нужны были бы клавиши.

– Я знаю, что хочу тебя этим вечером, – на этой строчке Кёнсун поднял полуприкрытые глаза на Ханыля, и тот сглотнул, но Кёнсун этого за громкой музыкой не слышал. – Почему большинство ночей ты хочешь проводить в моей голове? – и его пальцы вцепились в гитару, лад за ладом заскользили по струнам во время аккордов, а кусок пластика в правой руке завибрировал от боя. – Ты – зыбкая мечта, твоя любовь чиста, – Кёнсун улыбнулся и взмахнул волосами, потому что тело отдавалось музыке всё больше, и сердцебиение ловило такт и сливалось с ним. Хотелось двигаться, скакать; песня была такой замечательной для того, чтобы погружаться в неё полностью. Так что Кёнсун подчинился.

Оранжевое закатное солнце осветило фигуру Ханыля со спины, и в помещении стало немного темнее, и песня будто стала интимнее; на строчке «думаю, мы разные» Кёнсун вскинул подбородок, всё ещё буравя персиковое лицо стоящего в паре ярдов от него парня, и после припева, на бридже, Кёнсун застыл, вцепившись разгорячёнными пальцами в микрофон, глядя ему прямо в душу, потому что Кёнсун хотел вызвать в нём те же самые эмоции, какие дарила ему эта песня, эта музыка. «Крепко поцелуй меня, словно я разбиваю твоё сердце».

По дороге, полускрытой от них пикапом, проехалась машина, Ханыль вздрогнул в тишине, и они взорвались проигрышем; Кёнсун оттолкнул стойку, ухмыляясь, закрывая глаза и снова приходясь по струнам боем, скача на месте и загибаясь, тряся головой и короткими чёрными волосами, чувствуя эйфорию, растекающуюся по телу вместе с кровью, переполняя его счастьем, которое Кёнсун испытывал только во время выступлений. Ему нравилось то, как они звучали и выглядели, с чуть влажными от пота на лице волосами и приоткрытыми во время игры ртами. И ему нравилось, как Ханыль смотрел на них; в его взгляде блестело восхищение.

Последние аккорды и удары по барабанам, и Кёнсун с прикрытыми глазами ещё раз полоснул медиатором по нагретым струнам и опустил голову, пытаясь успокоить бешеное сердцебиение; его одышка звучала из колонок. Пару секунд они стояли в выжидающей тишине. Парни не торопились начать разговаривать, а Кёнсун боялся поднять глаза на Ханыля, потому что минутой ранее пытался сожрать его взглядом, поглощённый песней. И вдруг – так внезапно, что Кёнсун вздрогнул – тот захлопал, и когда Чхве посмотрел на него, он улыбался.

– Вау, – выдохнул он. – Это было классно. Правда.

Ему стало легче. Сзади справа послышалась самоуверенная усмешка Минджуна.

– Какого года эта песня? Звучит так в стиле ретро.

– Две тысячи восемнадцатого, – сказал Кёнсун, снимая с себя гитару и ставя её на место.

– О, – он поджал губы. – Всё равно круто.

– Ну так что? – подал голос Минджун. – Послушал-посмотрел? Свалишь?

Ханыль ухмыльнулся, разминая плечи, будто он собрался драться, и Кёнсун настороженно отошёл к Минджуну, чтобы взять его под предплечье и заставить быть спокойнее. Острый на язык Минджун уступал мускулистому парню в телосложении; если бы вышло так, что Ханыль задумал бы вырубить басиста, у него получилось бы это с первого раза. Минджун даже бровью не повёл.

– Послушал, посмотрел, – спокойно сказал Ханыль. – В вас, определённо, что-то есть. Все эти плакаты, пластинки, лампы с жижей, – он обвёл руками их репетиционную. – Вы сами. Вы выглядите как пародия на «корпорацию тайна». У вас есть пёс?

– Будет, если ты присоединишься к группе, – не выдержал Минджун и дёрнулся, но Кёнсун встал прямо перед ним, глядя ему в глаза, чтобы он перестал. Его челюсть напряглась; за Кёнсуновой спиной послышалась усмешка.

– Слушай, наша группа гораздо важнее всего этого дерьма типа исключения и всё такое, – Йесон поставил гитару на пьедестал и, сложив руки на груди, подошёл ближе, вставая перед ними с Минджуном; он был только чуть-чуть выше Кёнсуна, может, дюйма на полтора, и Ханыль выглядел рядом с ним таким же гигантом, каким он казался рядом со брюнетом. – Так что мы можем сейчас просто послать тебя, если ты продолжишь вести себя как конченный придурок.

Ханыль, приподняв подбородок в самоуверенном жесте, смотрел на Йесона сверху вниз, но плечи старшего были такими напряжёнными, что, не видя его лица, Кёнсун понимал, что тот не поддастся на эти попытки Ханыля его запугать. Йесона вообще было сложно запугать, да, он часто волновался, но это никогда не был пустой и бессмысленный страх.

– Хорошо, – выдохнул Ханыль. – Ладно. В следующий раз я покажу вам, на что способен. У меня сегодня ещё тренировка, так что извините, – он наклонился чуть в сторону, чтобы посмотреть на Кёнсуна и Минджуна. – А ты, – он смотрел Чхве в глаза, – просто вау.

И он подмигнул Кёнсуну, подхватывая свой рюкзак со старого кресла, и ушёл из гаража, оставляя их – его – в дичайшем недоумении. Шлейф его парфюма последовал за ним, и через несколько минут уже не было физических следов его присутствия в музыкальном логове; только Ханылев уверенный громкий голос отскакивал то и дело от серых стен гаража, повторялся в голове Кёнсуна раз за разом, как неисправная пластинка. Кёнсун смотрел на пустую улицу в узком проходе между гаражом и пикапом и ничего не говорил, ни о чём не думал и не шевелился, временами сглатывая вязкую слюну.

– Он конченный, – подвёл итог Минджун. Соно, в совсем чуждой для него манере, кивал, попивая холодную воду из бутылки. – Хрен с горы. Кто он такой?

И Минджун до самого позднего вечера ругался, покрывая Ханыля благими матами; Йесон кусал губы, обдумывая их план действий и занимаясь заполнением анкеты для фестиваля, потому что это нужно было сделать уже в кратчайшие сроки, но он никак не мог сосредоточиться, в конце концов оставив её на столе с незаполненной графой «количество участников». Соно пытался выучить новый ритмический рисунок. Кёнсун сидел на пороге гаража и со стеклянными глазами вглядывался в асфальт под ногами. Сердце даже спустя пару часов не прекращало колотиться в висках.