Прошло два часа после того, как солнце село, а Калугин торопливо упрятал нас в школу — ближайшее подходящее убежище. Мне так и не удалось найти лекарства для Тани — единственная аптека по пути давно была разграблена. Поэтому я перенервничал и щедро полил сестру отборной руганью из-за глупости, повевшей ее под мост.
Признаюсь честно, с одной стороны я надеялся, что она сможет выдержать, дотерпеть до утра, и тогда я смогу поискать лекарства в других аптеках этого города. Но была и другая сторона — темная, которая упорно нашептывала: так ей и надо, дебилке; ее песенка спета; она уже давно не жилец на этом свете; без нее будет проще и легче…
Не осуждайте меня. В 19 лет столкнуться с пандемическим армагеддоном, имея на шее малолетнюю сестру с проблемным здоровьем… я и так постарался изо всех сил — на славу, это точно. Выжил сам, и дал жить Танюше.
А теперь мои силы иссякли. Каждый день я ждал, что она умрет — или от приступа, или от кракла, или от какого выродка… наступит на гвоздь и скопытает от заражения крови. Она обязана была умереть, у нее не было шансов — я был уверен в этом.
Я уже полностью был готов к ее смерти, и пережил бы это без всяких сантиментов. Но я не был готов стать виновником ее смерти. Ни совесть, ни мама в моих кошмарах — они не простили бы мне такого. А потому я продолжал упорно тащить эту ношу. Нет-нет — не стоит сразу навешивать на меня ярлыки конченого брата. Такое отношение к родственникам было вполне обыденным и нормальным до последних полутора столетий. Цари убивали сыновей, сыновья — их, а матери сливались с детьми в экстазе аристократического инцеста. И больная сестра была бы в те времена наименее важным вопросом. Сбросить в пропасть, и делов-то. Как там кричат? СПААР-ТААА?!
Проклиная всех и вся, я вскакиваю с пенопласта, служащего ложем, и даю Тане аспирин. Она давится им, и рвет. Правда, от аспирина было бы не сильно много толку.
Ее дыхание тяжелое, с хрипами, но кашель немного поутих, и она прилегла. Я положил рядом альбом с собачьей выставки — ей нравится его рассматривать, она всегда успокаивается. Но сейчас Танюша не хочет его листать, видать, ей сильно худо.
— Гриша, только не бросай меня. Ты же знаешь, еще немного, и Колонии, — она бредит, ее обычно живой говор лесной птички превращается в пугающее хрипение. — Не бросай… мама хотела, чтоб мы были вместе…
Манипулирует. Такая мелкая, а давит. И это проклятое обещание… оно преследует меня как злой рок. Я пообещал Танюше довести ее до колоний в Арктике, чтоб она получила врачебную помощь, еще год назад, кажется, как раз в апреле 2027-го, когда мы встретились с Калугиным. Именно тогда, поддавшись ее уговорам, я и согласился присоединиться к путешествию ублюдков.
Сами того не желая, мы привлекли внимание Латышева, который скрупулезно вырезает крестики на пулях. Он приподнимается и поглядывает на Танюшу — его лицо невозмутимо, но это только на первый взгляд. Чтоб вы понимали, с кем я имею дело, я немного копну в его анамнезе.
Латышев — невысокий коренастый мужик лет сорока. Он смуглый и черноволосый, с крупными чертами лица, среди которых затесался длинный крючковатый нос. Он крепкий и сильный, его шея и руки испещрены вздутыми венами, а особенно ноги — они у него постоянно перемотаны эластичными бинтами. Варикоз, кажется. По ночам ноги болят, и тогда он сыпет проклятиями направо и налево. Еще он увлекается рисованием — по большей части, черно-белой графикой. Калугин учился с ним несколько лет в одном классе и говорил, что в детстве Сильвестр ходил на кружок рисования к какому-то известному художнику.
До Вспышки Латышев жил вместе со сварливой матерью, как раз по соседству с Зинаидой Дмитриевной, матерью Калугина. Он был холостым, запуганным охранником в местной тюрьме, любившим издеваться над собаками и кошками. А когда наступил Конец Света, Латыш слетел с катушек — задушил мать и бродил по городу, убивая выживших и насилуя женщин. Первое время он даже создал гарем, пленив несколько особей в подвале — пока не закончилась еда. И тогда он пошел на то, о чем другие боялись и подумать. Сначала он съел всех животных в своем родном мухосранске, а потом — и свой гарем. Он уже подыхал, доедая червей и личинок, когда его нашел Калугин — пожарный с комплексом супермена, вернувшийся за матерью. Зинаиды Дмитриевны уже не было, зато был сосед-одноклассник. Вскоре Сильвестр стал правой рукой Толика в шайке ублюдков. Кажется, именно он и придумал им такое название.
Мне неохота лишний раз пересекаться с Латышевым, но приходится — рядом с ним лежит Калугин. Толик еще не спит, слушая радио и разглядывая карту. Не знаю, что он там слышит в наушниках, возможно, передачу с Новой земли, но сомневаюсь. Они редко подают голос. Скорее всего, он мониторит эфир для выявления таких же выживших радиолюбителей.
— Толя, добрый вечер, — рядом с ним подкуриваю я. — У нас есть нитроглицерин? Вообще, что-нибудь от сердца?
Калугин поднял на меня свои глаза, поправляя очки. Его палец нащупал на приемнике кнопку громкости, и прижал, останавливая белый шум.
— Менаев, если бы было, то я бы уже дал.
— Мало ли. А вдруг ты забыл? Ты же меня недолюбливаешь.
— Нет, не чуди.
— Что, нет? Тогда нужна вылазка. Мужикам делов на пять минут.
Из-под фуфайки выдвинулась немецкая челюсть Феди Сорокина — он из-за нее получил прозвище «Фриц» — так звали всех фашистов в старых советских фильмах. Прислушивается. Латышев ухмыляется, также подслушивая наш разговор. Калугин снял наушники.
— Гриша, никто никуда не выйдет. Это правило, которое мы не нарушаем.
— В жопу правила. У меня сестра умирает. Ей нужны лекарства.
Калугин покачал головой, сжав губы, что на его мимическом языке означало категорический отказ. Латышев встал и с удивительной проворностью оказался рядом — он был так близко, что я рассмотрел на его носу короткие черные волоски, лоснящиеся от жира. Его мелодичный ругательный голос напомнил мне собачий лай.
— Гитлер, ты дебил?! Никто никуда не сдвинется. Если тебе надо — сам иди, — сообщил он.
— Селя, иди на хер! — огрызнулся я. — Я тебе и не предлагаю. Пойдут Щербинин и Сорокин.
Лицо Сильвестра свело судорогой, но его охладил взгляд Калугина. Фриц отрицательно замахал головой, а Щербинина не было — дежурил в фойе у дверей. Толик повторил свою ахинею.
— Мы никуда не ходим ночью. А вот утром ты сможешь обойти хоть все аптеки.
Ожидаемо, этот путь оказался ложным — я понял, что разшевелить этих конченых чертей не удастся. И я направился к Щербинину.
Я нашел Саню у темного окна, где он одновременно дежурил и наслаждался запахами кулинарных изысканий Иваныча и Марии Ивановны, тушивших собачатину неподалеку. В фойе было так темно, что я увидел только огромный силуэт и белки его глаз.
— Саш, нужно найти аптеку. Танюше плохо, она не доживет до рассвета, — я сразу перешел к делу.
— Нужно потерпеть до утра, — зевнул Саня, погладив жидкие серые волосы.
— Мы не видели никаких следов, кроме собачьих, поэтому теоретически там вполне безопасно. Я буду твоим должником, — я заискивающе заглядывал в то место, где были его глаза.
Щербинин ссутулился и заерзал на стуле, шурша пенопластом под задницей. Не доволен.
— А что Толик?
— Как обычно, — я замялся, чтоб зевнуть с ним в унисон. — Поверь, если бы такое было с его женой…
— Не, Гриш — без обид — но придется ждать.
— Саша, я тоже пойду!
Но Щербинин уже демонстративно отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен.
— Сука, ты тоже меня что-нибудь попросишь! — не выдержал я, быстро исчезая в двери.
Я вернулся как раз к новому Таниному приступу, хотя надеялся, что мы протянем до утра — деваться было некуда. Но ее состояние не хотело стабилизироваться — минут 15 она задыхалась, рвала и покрывалась обильным холодным потом. Она посинела и была так слаба, что даже не могла перевернуться. С большой долей вероятности новый приступ станет и последним. Латышев зло выругался — видите ли, мы мешали ему спать. Калугин сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Ничего, ребятки, земля круглая, у меня тоже будет шанс отплатить вам такой же монетой.
