– Ох, и перетрухнул же я тогда! – признался Иезекииль, по-прежнему с ужасом вспоминая события того дня.

– Я помню, – согласно покачал головой Смерть. – Получилось на тоненького.

– А ты, кстати, мог бы и пораньше явиться на помощь, не дожидаться, когда палач занесет надо мной меч, – с нескрываемой укоризной в голосе произнес его друг. – Получилось, конечно, эффектно, но меня до сих пор трясет только от одной мысли о том, что произошло бы, промедли ты еще хотя бы на секунду.

– Я же уже извинился за это. К тому же по-другому поступить было нельзя, ты же знаешь.

– Да знаю, я знаю, расслабься! – улыбнувшись, отмахнулся Иезекииль. – Главное, что все хорошо закончилось.

– Ну да.

– Единственное, ты мне так и не рассказал, откуда у тебя была уверенность, что твой план сработает?

– Я разве не говорил? – ухмыльнулся Смерть, как бы припоминая. – Не было никакой уверенности.

– В смысле?

– Сам подумай, как я тогда хоть в чем-то мог быть уверен?

Иезекииль побледнел. И встал.

– То есть на кону стояла моя жизнь, а ты положился на простой авось? – возмутился он.

Возникла пауза. Смерть понимал, что от него требуют немедленно объясниться, но он не то чтобы торопился. Неспешно собираясь с мыслями, подбирая нужные слова, по сути, издеваясь над своим другом, как он это умел и любил делать. Каждый раз, когда выдавался удобный для этого случай. Если не выдавался, Смерть искусственно и искусно его создавал. Как сейчас.

В итоге Иезекииль, будучи больше не в силах сдерживать подкатывающие к горлу негативные эмоции, первым нарушил молчание.

– То есть ты, не будучи полностью уверенным в том, что это сработает, все равно на это пошел?! – негодуя, воскликнул он.

Не зная, что ему на это ответить, Смерть пожал плечами.

– Да как так можно вообще?! – продолжал воспаляться Иезекииль. – А если бы тебя казнили вместо меня?! Или, что еще хуже, вместе со мной?! Ну чего ты молчишь?!

Проведя визуальную инспекцию интерьера на предмет того, что может прилететь ему в голову, Смерть ответил:

– Ну не казнили же. – И на всякий случай придвинул к себе ближайшую диванную подушку. Однако вместо того, чтобы добить в доме то, что еще недобито, его друг как-то резко погрустнел, обмяк и плюхнулся в таком виде обратно в кресло. Улыбнувшись, он пододвинулся к нему поближе: «Да не кисни, все же хорошо закончилось. Прежде чем взять всю вину на себя, я сперва-наперво крепко подумал. Получалось, что раз я нужен им, то меня бы они, скорее всего, не казнили, а раз ты нужен мне, то и тебя тоже».

– Ключевое словосочетание здесь: «скорее всего»! – недовольно фыркнул Иезекииль.

– Извини, брат, своей головой я здесь рисковал не меньше, чем твоей.

– Сволочь ты редкостная! И самомнение у тебя завышено!

– Что есть, то есть. – Смерть придвинулся к Иезекиилю еще ближе, с расстояния вытянутой ноги до вытянутой руки. – Мир?

– Мир, – хлопнул тот его по ладони. Затем спросил: «А на судебный процесс ты ко мне, почему не пришел?»

Смерть нахмурился: теперь не до шуток стало уже ему.

– Можно я не буду отвечать на этот вопрос? – попросил он.

– Да нет уж, выкладывай! – настаивал Иезекииль. – Ты прекрасно знал, что меня ожидает на том судебном процессе, как там сложно обходиться без чьей-либо моральной поддержки и что кроме тебя мне этой поддержки ждать было неоткуда. Тем не менее ты не пришел. Почему?

«Потому!» – хотелось ответить Смерти, но он понимал, что на этот раз ни отшутиться, ни соскочить не получится. Однако честно сказать, чем он на самом деле занимался, в то время как нутро его друга выворачивали наизнанку словно перчатку, ему виделось не лучшей идеей. Пусть даже вымаливанием прощения для этого самого друга он и занимался. Ему пришлось наступить на горло своим непоколебимым принципам, и он не хотел об этом рассказывать. Поскольку одно дело вымаливать прощение для непутевого мрачного жнеца, который не смог определить, что перед ним стоит не обычная человеческая душа, а тот чье имя ему вслух даже произносить запрещено, и совсем другое – для абсолютно в этом плане невиновного. Причем обвинители о невиновности Иезекииля были осведомлены, и, что самое противное, даже не скрывали этого. И все равно настояли на проведении судебного процесса и вынесении смертного приговора. Чем лишний раз всем дали понять, что именно они являются законом и справедливостью. При этом для всех несогласных с приговором их двери оставались открытыми. В любое время они с радостью готовы были выслушать любые пресмыкания на этот счет.

Но перед ними Смерть пресмыкаться не собирался, ибо считал бессмысленным тешить их самолюбие, раз на итоговый вердикт это никак не повлияет. Поэтому и пропустил назидательный судебный процесс, без вынесения высшей меры наказания по которому, нельзя было достигнуть достаточной степени назидательности.

Касаемо назидательности ему сообщил лично тот самый высокородный узник Чистилища, которого по незнанию сопроводил туда Иезекииль, и которого Смерть потом из него забирал и сопровождал вплоть до Отчего дома, в надежде вымолить прощение за оплошность, допущенную его непутевым учеником. И еще раз подтвердил Отец этого самого высокородного узника Чистилища, когда самолично вышел встречать обиженного Сына. Как бы Смерть перед ними обоими и по отдельности не распинался, не просил, не умолял и не взывал к всепрощению, к которому они, кстати, сами призывали остальных в качестве базиса мирного сосуществования, в своем решении Отец и Сын остались непреклонны.

И тогда Смерть психанул. Униженный и оскорбленный, не в силах больше мириться с несправедливостями этого мира, он выдвинул им ультиматум. ИМ! ВЕРШИТЕЛЯМ СУДЕБ! Неправильный взгляд в чью сторону наказывался немедленным вырыванием глаз, а малейшее неповиновение – распылением в Пустоте. А за ультиматум Смерть даже не знал, что с ним сделают. И, естественно, никакой натяжки не хватит, чтобы назвать его действия четко спланированной акцией, как он впоследствии обрисовал это Иезекиилю. Впоследствии – потому что на этот раз комариный писк был услышан. Более того, прощен.

Именно эту горькую правду жизни Смерть хотел сохранить в тайне, как из личных соображений, так и согласно подписке о неразглашении. А потому вопрос о том, как в данной ситуации сохранить дружбу с Иезекиилем, оставался открытым. Причем он понимал, что даже если сейчас опустить все «но» и рассказать, как все было на самом деле, это станет еще большим испытанием для их дружбы, нежели его поймают на лжи. Убежать, неожиданно вспомнив про не выключенный утюг, теперь тоже не получится. Оставалось только одно: частичная правда. Во всех отношениях она виделась предпочтительнее всей правды или вообще никакой. К тому же Смерть не лукавил, когда рассказывал Иезекиилю, каким образом ему для него удалось добиться не только отмены обвинительного приговора, но и выторговать сохранение карьеры. Не горе-жнеца, конечно, но в Службе реинкарнации, перебирать бумажки. Что, учитывая обстоятельства, являлось вполне пристойным.

И поскольку одно очень хорошо увязывалось с другим, именно в это русло Смерть решил перевести разговор:

– Конечно, знал. И о суде, и о том, что кроме меня тебе поддержки ждать неоткуда. Но я не мог прийти, пришлось много кого подмазывать, дабы освежить свою репутацию Незаменимого. К тому же я прощупывал почву по поводу твоего дальнейшего трудоустройства. Или ты хотел после освобождения шататься по Небесам без дела?

– Да нет, – смягчился его друг. – Спасибо тебе, конечно…

– Тогда в чем дело? – осторожно поинтересовался Смерть.

– Даже не знаю, как это объяснить, – замялся Иезекииль. – Какое-то странное чувство.

– Зато я знаю, что это за странное необъяснимое чувство, – подхватил Смерть. – Это похмелье.

– Похмелье?

– Конечно.

– Это не может быть похмелье, – возразил Иезекииль. – Я себя прекрасно чувствую: ни головной боли, ни тошноты, даже сушняка нет.

– От божественного нектара другое похмелье, дурень, – улыбнулся Смерть. – Вернее, это даже не похмелье вовсе, а побочный эффект от испарения его остатков из коры головного мозга.