Мы взяли вина, выбрав что покрепче и подешевле, – и принялись его пить, быстро и довольно жадно. И осматриваться. Через стол от нас сидели две подруги, черненькая и беленькая. Я посмотрел на них без интереса – вот еще, нам надо в эту каменную музыку вникать, не отвлекаясь на баб, которых везде полно. Кстати, слово «бабы» тогда для нас звучало вовсе не пренебрежительно, никакого презрения, напротив – мы за ним прятали свое трепетное, романтическое отношение к капризным девицам, zierlich manierlich, те страшно волновали нас, а сами долго изображали из себя недотрог, которым якобы неинтересно это дело, – прежде чем разрешить тебе, да в первую очередь себе, заняться «грязным», телесным.
Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.
– Давай с ними познакомимся, – горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.
– Да ну их!
– Хорошо тебе… Ты – студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал – изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…
– Ну, так подойди к ним и познакомься.
– Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?
– Ну хорошо! – мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. – А как будем делить? Мне – темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)
– Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.
Как потом выяснилось, «глянулась» – это было не то слово ваще. Потом – когда уже было поздно.
Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно – мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что – дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись – и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером – Польшу. Но «бабы – дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей – так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные – по кинолентам, разумеется.
Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой – простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.
Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной – после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.
Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью – какие уж заграницы без финансов! – засобирались обратно в Россию.
Димону было страшно подумать, что его красавица, которая по глупости цеплялась за меня, пропадет из виду, потеряется в жизни, и он стал ее звать в Москву, вот прям сейчас, с нами. В Москву – это значило ко мне в общагу, куда гостям надо было как-то протыриваться, по чужим пропускам, и там раскидываться по матрасам и раскладушкам, – это никого не смущало, впрочем.
Мы поехали поездом, из экономии, по пути выпивали, всё глубже впадая в романтическое, романическое настроение, в струю если не алкоголизма, так пьянства. Инга всё еще оставалась для нас этакой европейской штучкой со светскими манерами, я даже боялся высказываться при ней матом, который она, впрочем, попервах не понимала, – а от кого ж ей было его pick up, от профессоров университетских, что ли?
По приезде в столицу Инга решительно и вроде даже окончательно отвергла моего влюбленного друга, а затем, когда все напились, взяла ситуацию в свои руки и под декламацию стихов и пение Дассена склонила меня к самому худшему. Я не смог отказать даме, в молодости такое мне не давалось. Перед другом было, конечно, неловко, но он махал руками – «дурак, ты что такое выдумываешь, давай вперед, не обращай внимания!» Ну и что было с ней делать при таком раскладе? Баба – это добыча, ценная причем. В самом деле, не выгонять же ее было! Горько думать про всё это сейчас, после всего. Ну вот зачем она так всё повернула? Человек с нее пылинки сдувал, но ей было плевать, а вот подай ей веселого парня, который не делал из этого знакомства никакой истории. И даже не собирался. Чем меньше женщину мы любим и проч. Максимум, что я видел в ней – экзотическую как бы иностранку, пусть манерную, но зато статусную. Как же, как же – иностранность ценилась. Импорт! Дефицит! Кажется, мне даже завидовали – о, урвал, ничего себе, баловень судьбы! Марина Влади, чуть ли не.
Я ездил к ней то и дело в ее Ригу, которая днем была для меня древними камнями Европы, а ближе к ночи – бедной совецкой общагой, маленькая комнатка на четверых, ну и что, плевать. Мы пили там под жареную картошку местный «Аллажу кимелис», переслащенный тминовый ликер. Про который они там вдохновенно врали, что его пьет английская королева. Ну, подумаешь, ликер тот был противный, да что с того? Тогда любая выпивка считалась подарком судьбы. Дешево, градус какой-то есть – ну и прекрасно.
Иногда выходили в кафе. Я начинал что-то говорить на языке аборигенов, делал заказ:
– Es gribu dzert! Atnesiet man ludzu trissimt grams degvinu!
И что же? Приносили, как я просил, триста водки. Подавали мясо в глиняных маленьких горшках, и оно после русских столовых с их запахом теплой мокрой тряпки – производило более убийственное впечатление, чем много позже foie gras, еще до того, как французские понты наскучили нам. Ну foie, ну gras, дальше что? Знакомый мини-олигарх как-то снял в провинциальном городке маленький отель с условием, что его свита будет пользовать всех сотрудниц в любое время дня и ночи, – и что? В первый вечер было весело, братва в восторге. Во второй успокоились и просто выполняли программу, отрабатывали номер. Третьи сутки «отдыхали» по инерции. Потом это всем надоело, расплатились и уехали, подальше от скуки – суета же сует, день и ночь одно и то же…
Другое дело – тогдашний рижский зоопарк. Там был диковинный зверь которого я не видел ни до, ни после: skudrulacis. Skudru – это муравей, в каком-то падеже, а lacis, как всем известно, – медведь. Итого, стало быть, муравьед. Зверь-красавец! Не зря такого по улицам водил на поводке сам Сальвадор Дали. Серьезное животное… От Дали один шаг до Пикассо. У него была замужняя подружка, на которой он обещал жениться. Как только она разведется. Она повелась и, соответственно, ушла от мужа. И, счастливая, приехала с вещами к, грубо говоря, жениху. Тот холодно сообщил ей, что раздумал жениться.
– А я теперь куда? – спросила наивная дурочка.
Тот пожал плечами:
– Мне какое дело?
