Впрочем, не только с любовью, но и с едой, такой простой вроде вещью, не всё всем понятно – большинство ограничивает себя и обкрадывает. Сравнение еды, обеда с женщинами, скорей всего, не очень удачно и мало кому будет понятно, даром что оно страшно близко к истине. Непонятно оно главным образом из-за моего казенного тяжелого языка, он стал таким от занятия унылыми науками, в которые я подался, не сумев – по ряду причин – броситься вслед за дедом, который прожил яркую роскошную жизнь, пройдя ослепительно яркий путь; впрочем, это уж другое, об этом, может, когда-нибудь позже.

Да, Лена была, скорей, нежным растением, чем трогательной зверушкой. Больше таки флорой, чем фауной. Растением – причем не холодным, но прохладным, свежим и – да, чистым. Всё должно происходить медленно, постепенно, чтоб было время посмаковать, растягивая удовольствие (тут я невольно вступаю в спор с Веничкой). Сперва это – нежный северный цветок, после – густой жизненный сок маленького, но уже проснувшегося тела, потом снова – платоническое опьянение новой девчонкой, которая была вовсе не куклой-голышом с виду, а уже раскрывающейся, просыпающейся природой, когда та оживает и сама себе удивляется, рассматривая – иногда в зеркале – свои припухлости, то ли еще детские, то ли уже далеко не. После – снова платоническое мучение, вполне, впрочем, приятное; в глубине своей натуры каждый хоть немного – мазохист. Когда новый центр желаний и жизни – в красавице, вполне уже созревшей и выпуклой, готовой к. Затянуть этот процесс перехода – вот наша задача, и тут не надо ждать милостей от природы, а лучше их от себя отпихивать изо всех сил. Отложенное удовольствие – собственно говоря, единственный доступный нам способ ощутить радость жизни. Не урвать жадно сразу всё, а – не спеша добыть щастье, черпать его малыми порциями! В грамм добыча, в годы труды – ну или как там. Это вот и есть первая любовь в чистом виде, какая случается у всех счастливых, когда приз вот он, бери! С чувством, с толком, с расстановкой. Кто возьмет сразу, тот испортит себе всё самое тонкое и роскошное, что ему может достаться в этой жизни. Ограничившись только физическим овладением. Вот он, предмет мечтаний, в твоих руках, весь вроде твой – а где ж радость-то? «Не та», – как записал в дневнике Лев Николаич наутро после первой ночи с женой, в Ясной Поляне.

Проснувшаяся, просыпающаяся природа закрыла от меня прочий мир в, пардон, Крыму, который когда-то был роскошным и ни с чем не сравнимым, и соревноваться с ним мог только Кавказ, а больше никто и ничто в подлунном мире, который, впрочем, был страшно мал – за железный забор нас не пускали же.

… Кажется, первый, у кого я прочитал про такие вот жесткие предпочтения: когда увидишь девку – и у тебя от каких-то ее свойств, от черт лица ли, от роста, линий тела, от жестов, от движений, к примеру, плеча, от тембра голоса или еще какой ерунды сразу срывается в галоп сердце, – был Набоков. У него много про это. Та же Лолита – типаж, который всю жизнь тянул к себе самого писателя, прикрывшегося Гумбертом. Я много про это думал и, думая, волновался. Это было дико важно для меня! Ну, когда-то. Увы, я не успел, не смог – при Советах-то – про это поговорить с самим стариком, которого упорно держал за классика. Но зато! Я с пристрастием расспрашивал его сестру Елену, с которой мы виделись по переводческим нашим, ее и моим, делам в Женеве – она когда-то была толмачом в ООН, куда до нее нам. Я захаживал к старушке попить чаю; она жила в приличном доме на Rue Charmille, rez de chausse.

Я пытал Елену, добывая сведения про ее брата. Она была в здравом уме и твердой памяти и рассказывала, откровенно и охотно – скучно же было сидеть одной, а тут я заглянул развлечь старушку. Ее беда была еще и в том, что какие-то из гостей не могли дождаться, пока она доковыляет на своих ходунках до двери – и, прождав после звонка пару минут, уходили. Отпирает она дверь, через пять минут – а там никого. Как люди жили без мобильных? Непонятно совершенно.

Я ее всегда дожидался.

Да, так Лолита, Лолита…

Откуда ж это всё взялось-то? Из пальца высосал писатель этот сюжет? Так бывает разве? Эхехе…

Мне это хотелось выпытать у сестры. Но сначала, усыпляя ее бдительность, я ее расспрашивал вообще про жизнь. Она отвечала:

– Мы все вместе уехали в 1919-м. Мать вывезла ожерелье жемчужное, которое дало нам много денег – мы довольно долго на них жили. Сперва – в Лондоне. Там я ходила в английскую (она ставила ударение на первом слоге – английскую. – ИС) школу. Потом мы, как известно, жили в Берлине. Я там ходила в русскую эмигрантскую школу. Мой отец стал редактором газеты «Руль». А затем произошло ужасное несчастье, когда отец был убит, – ну, вы всё это знаете… После случая с моим отцом – это понятно, да? – в 1923-м мы двинулись в Прагу, потому что чешское правительство тогда чрезвычайно щедро помогало русским эмигрантам. По-видимому, это связано с мятежом чехословацкого корпуса в Сибири. Чехи как бы предали Колчака и хотели себя как-то реабилитировать. И это у них получилось замечательно. Пятнадцать лет они помогали русским эмигрантам! Давали субсидии, одежду, бесплатное обучение – и в школах, и в университете. Жили мы там неплохо… Пожалуй, мы простили чехов.

Я была замужем два раза. Оба они – русские, офицеры. Второй мой муж – Всеволод Вячеславович Сикорский, с ним я познакомилась в Праге – был штабс-капитан, артиллерист. Когда Красная Армия их победила, они выехали. Сикорский кончил в Праге русский юридический факультет. А после окончания работал кассиром в эмигрантской кооперативной лавке. Собственно, я там его первый раз и увидела. Потом мы встретились случайно в дешевом русском ресторане «Огонек», туда все наши ходили.

Почему он не работал юристом? Дело в том, что в русском университете учили старые русские законы. Мы много лет думали, что через пару лет большевики кончатся, в России наведут порядок, весь свод законов Российской империи восстановится, мы вернемся домой и заживем прежней жизнью…

А я закончила философский, но учила там в основном славянские литературы, в том числе и русскую. Закончила – и тоже работала в магазине, продавщицей. Было страшно: я безумно боялась просчитаться! А после устроилась в университетской библиотеке, это в Праге. Потом нашлось место в библиотеке ООН здесь, в Женеве – я говорю на пяти языках, это им понравилось, – и мы сюда переехали в 1939-м.

Как же им повезло – успели сбежать от немцев, от их войны, в нейтральную страну!

– Муж не работал, сидел с сыном. Он по новой профессии переводчик… Как сказать – simultanee?

– По-русски это будет – синхронный, – подсказал я и дальше плавно перевел разговор на главное, на глубинный смысл образа Лолиты. Елена рассказывала:

– Мой брат был очень красивый молодой человек, такой элегантный. Мы были с ним страшно дружны! Правда, в Петербурге мы почти не общались! Жили на разных этажах и виделись только за завтраком и обедом. А подружились страшно, когда оказались в Крыму. Мне – 13, ему – 19. Мы часами были вместе… Он меня научил…

И вот тут случилась длинная пауза. Елена, наверно, вспоминала то лето – а это не так просто, когда почти век с тех пор прошел. Пока она молчала, я вдруг поймал себя на престранной мысли… Я в эту паузу был просто этой мыслью – с кого срисована Лолита – ударен! При чем тут это? При том, что Елена в 1919-м году в Крыму была привлекательной нимфеткой – иначе, подумайте головой, с какой бы стати взрослый парень стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное объяснение – она была нимфеткой… Но – недоступной, запретной, так же, как и Лолита из книжки, и даже еще больше – родная сестра все-таки. Нет смысла вслед за Набоковым повторять его (заведомо ложные) измышления про то, что сюжет он взял из головы и только из нее одной. Не, ну если и так, то в голову-то как залетела эта криминальная идея?