… Соседка Ленка, с которой мы играли во взрослые игры, была не первой моей любовью. Поскольку первая, как всем известно, она такая томная и, как правило, платоническая. Так вот первой была Лена (не путать с Ленкой!), тонкая и субтильная, – в отличие от кремезной, дебелой, корпулентной Ленки. У нее была, как сейчас помню, тонкая, как бы полупрозрачная кожа, с бледно-голубыми нежными венами, которые просвечивали как сквозь папиросную бумагу. Лена смотрела на меня большими голубыми глазами, беззащитными от близорукости, с тяжелыми, хоть и детскими, очками, через линзы которых она читала ноты и разбирала их, не видя в этом, в отличие от меня, никакого такого чуда! Она легко ударяла по клавишам взрослого черного лакированного пианино: я тоже мог бить не хуже, а даже и ловчей и сильней, но у нее получался не собачий вальс для собачьей же свадьбы, не сумбур вместо музыки, как у меня – но волшебный, виляющий, переливающийся звук. Как ей это удавалось, как вроде бы нечеловечески, дьявольски сложная последовательность ударов могла уместиться в скромном по объему мозгу, в маленькой голове – я тогда не способен был понять, впрочем, и сейчас не в силах. А когда слышу небесную музыку и нигде не видно нот – чувствую себя и вовсе неимоверным дураком, и это, возможно, тот самый момент истины, которого ищешь и дожидаешься всю жизнь, а прикоснувшись к нему или только приблизившись, пугаешься и прячешься, и врешь себе, что это не истина, а так, ерунда. Ведь не может же правда быть такой обидной!

Нам было, кажется, по шесть лет ну или по семь, когда мы вдвоем с ней надолго уехали на роскошной голубой «Волге» с оленем на капоте, сняли крошечный домик на морском берегу и объедались там персиками и дынями, и еще какими-то удивительными сардельками со страшной, убийственной горчицей, которая своей яркостью выдавливала из нас счастливые слезы. Иногда средь бела дня мы с моей красавицей лежали на огромной софе, в которую превращались разложенные сиденья «Волги» с ее стремительным оленем: авто было, кстати, содрано с американской машины… (После скажу с какой.) Переднее сиденье состояло не из двух отдельных кресел, как у всех, но – представляло собой роскошный кожаный диван с кожаной же, то есть из кожзама же, спинкой. Получался фантастический комфорт и удивительный интим, такого не достигнешь никогда на обыкновенном диване, стоящем в скучной повседневной комнате.

Глупость взрослых, всякий это замечал, не знает пределов: для чего ж прозябать в квартирах, когда можно жить в автомобиле, ездить с места на место, перемещаться из одной красоты в другую и спать счастливым сном рядом с прекрасной подружкой – сегодня на морском берегу, завтра в южном лесу с пронзительными запахами, с густым, тяжелым, хоть ножом его режь, вкусным воздухом, а после еще в какой-то курортной беззаботной местности…

Мы лежали на этой автософе и шептались, иногда на расстоянии, но, бывало, что и прилепившись друг к другу, и я еле сдерживал счастливые рыдания. Видеть перед собой так близко ее лицо дивной красоты, какой я после никогда в жизни больше не встречал, – это, наверно, были лучшие минуты и часы всей моей жизни. Машина наша стояла под богатыми деревьями, в роскошном – небось, someshit'овом – лесу, на толстой, мягкой подстилке из хвои, в окна шел густой вкусный непонятный запах, запах Юга, смолы, кипарисов, шишек – всего того, чего нет в домашней, холодной, северной жизни.

Дальше я жил разве что для того, чтоб пытаться повторить, снова пережить те райские минуты, пусть даже с кем-то другой… Уж как-то, хоть как-то, хоть с легким сходством. Я не раз подумывал об окончательном решении вопроса, как это бывает с каждым, кому выпадала в жизни несчастная любовь, ну или счастливая, которая оборвалась раньше, чем подружка тебе осточертела, – но, понятно, не все в таком признаются, это унизительно, опустительно.

Да, конечно, в ту поездку нам пришлось взять с собой несколько взрослых, куда ж тронешься в путь без шофера, без кухарки, ну там, стирка-глажка, подай-принеси, еще же коробка с лекарствами, зеленка, покупка игрушек первой необходимости – двум юным любовникам (пусть даже и платоническим) без помощи никак было не осилить такую экспедицию. Взрослые – неизбежное зло, да. Надо спокойно к ним относиться и как-то терпеть их.

(Похожую ситуацию описывал Гоголь, там Тарас с сыновьями ехал по степи, и на сто верст вокруг не было живой души – а потом путники проголодались, спешились, а ехавшие с ними казаки вдруг начали варить кулеш.)

От той нашей «Волги» остался только олень, я видел его после в гараже, в ящике с инструментами, он тяжелый и прекрасный. На самом деле это был не олень, но – в оригинале – антилопа импала. В 90-е в каком-то гараже, куда я с пробитым колесом заехал на шиномонтаж, мне встретилась Chevrolet Impala. Она была того же бледного, северных летних небес цвета, что и «наша» с Леной старинная «Волга». И на капоте корабельным фигурным бушпритом застыл в прыжке наш старый верный сверкающий олень! То есть это был не он – а она, импала, которой я потом насмотрелся в Африке. Антилопа эта скакала по саванне с удивительной грацией, ну чисто как в балете. Ту Chevrolet легко себе представит любой из наших. Возьмите ГАЗ-24, распилите ей задние двери пополам и передние их половинки приварите к передним же дверям, а задние куски – к корпусу, приспустите крышу (превращая седан в купе), подшлифуйте и подкрасьте, и присобачьте на капот оленя – и вот вам Chevrolet Impala! Я уж было начал приценяться, тогда, но, прежде чем полезть за бумажником в карман правой штанины, осознал ширину Атлантики, которая отделяет меня от дома… Дело было в Пенсильвании.

О, если бы нашелся кто-то великий и могучий (как русский язык), кто б отучил детей от убийственной этой рабской покорности! Которая овладевает людьми, перевалившими за 15 годков… Они после легко и постепенно уходят в маразматическую старость. Пока никому из детей не удалось выжить, все превратились в зомби, то есть во взрослых, в моральных уродов, и тупо влачат свои дни в неволе, посреди убожества будней – как же точен термин «офисное рабство»!

Да, Лена была тончайшая, как бы хрупкая, несломанный цветок – чудом не сломанный. Она была как быстрый рисунок, ее белые носки с какими-то совершенно лишними бантиками вызывали во мне, как сейчас помню, растроганность и умиление. Девчачьи вещи, которые были на ней, – из-за ее излучения переставали быть глупыми и смехотворными, и жалкими. А становились простительными и даже немного симпатичными.

Какое щастье, что явления жизни разворачивались именно в таком порядке, я страшно благодарен за это уж не знаю кому. Дружеское совместное распоряжение гениталиями – вещь, конечно, притягательная, заманчивая, она способна скрасить пустые дни, одинокие вечера, расцветить неудавшиеся жизни. Но это слабо связано с глубинным током смыслов и потому оставляет мало шансов на щастье, которое только и возможно, когда всё чисто, когда низкое и высокое не смешиваются друг с другом, не нарушают, а, напротив, как-то поддерживают гармонию, без вражды полов – а то и сливаются, переплавляются в новое вещество с неожиданными свойствами. Это трудно объяснить, про это как-нибудь в другой раз, может быть.

Именно порядок, очередность этапов погружения в жизнь и создает матрицу на всё оставшееся время человека. Если всё делается быстро – радости от жизни не будет. Ну, сегодня родился, завтра умер – и что в этом хорошего? Словно ничего и не было. Съесть торопливо даже и роскошный обед за пять минут, давясь, – это же ужасно: ничего не распробуешь толком. Выпить три бутылки красного за десять минут и свалиться на диван, чтоб какофонично захрапеть – хоть «Шато Марго» тебе дай 1969 года (хотя нет, 1970-го, в нем солнечных дней было больше) – всё будет зря. А сесть за стол, накрытый накрахмаленной скатертью и, не торопясь, врастяжку, осуществляя transfiguration обеда в ужин, вон с этим же самым вином, да можно и с напитком попроще, не забыв, разумеется, и про аперитив, перебираться от закусок к горячему, и далее к десертам с дижестивом – это совсем другое, это иные сферы, высокие и ясные, куда даже если заглянуть – и то роскошь, это изменит твою жизнь разительно, поставив тебе прицел, который не собьется до самого финиша.