Кто меня полюбит, тот полюбит меня, а не будущих детей.

Было еще два мужа. Я не церемонилась, рвала спокойно.

Жила, как жила… На работе уважали. Дома – сама себе хозяйка: хочу – телевизор смотрю, хочу – вино пью, хочу – живу, с кем хочу. Так и осталась… одна. На всем свете. Никому не нужная. Да и мне никто не нужен.

Тут Анастасия Ивановна посмотрела на меня как-то по-другому.

И сказала вдруг тихо, даже душевно: «Ну и кому нужны будут эти фотографии, когда я умру…»

Никогда не видел я ее такой, никогда.

А она кивнула головой, вытащила еще пачку снимков и начала рвать.

С каждой порванной фотографией во мне что-то рвалось тоже… Отдавалось болью, будто это мои родители «летят в корзину».

Я вдруг сказал: «Анастасия Ивановна, а дайте мне их!» Остановилась…

– Не могу, когда вот так рвут.

Тогда она посмотрела на меня очень пристально. И говорит: – Вот, второй у меня такой же был, с тонкой кишкой. Чуть что – в слезы… Не нужны тебе эти снимки. Зачем тебе моя жизнь… Никому она не пример… Вчера сидела, смотрела «Огонек» по телевизору и вдруг подумала, что вот так и жила, как последняя сучка… Никому никакого счастья не принесла… только горе.

Ничем себя не обременяла. Чуть что – прощай! И вот сижу одна, ни родных, ни друзей. Одна… И это мой жизненный итог?!

А потом думаю: если никому от меня тепла не было… Почему же мне что-то должно быть? Если никого не согрела, никому не помогла, так и умру… одна. Ну, а если так, то не хочу никаких следов оставлять. Пусть будет так, будто и не было меня вообще.

Я почувствовал, что мне надо срочно что-то сказать. И сказал: – Вы мне очень помогаете, – сказал я ей. – Почему говорите, что никому не помогли. Мне Вы очень помогаете! Я Вас очень уважаю, Анастасия Ивановна. Когда Вы со мной в смене, мне так спокойно… – Ты молодой совсем, – говорит, – птенец. Я ведь никого не замечаю, ну, ты, ну, Серега… – это она о нашем начальнике говорила, о Сергее Романовиче Бекеневе. – И то, потому что вы мои начальники. А других я в упор не вижу. Видно, отшибло у меня что-то в детстве. Дали мне только себя видеть. Вот так и профукала жизнь всю… Увидел я, как взгляд ее ушел куда-то далеко, за окно.

– Нечего меня жалеть, – сказала она очень ясно. – Я ведь никого не жалела.

Повернулась, давая понять, что разговор окончен, и дорвала весь свой альбом.

Вот так, на моих глазах, и ушла целая жизнь. Будто ее и не было.

Потом я долго думал о ее словах. Как она сказала: «Никому не шла на помощь… никого не согрела… Вот так и умру…»

Я думал, неужели нужно жизнь положить, чтобы понять, что нельзя человеку одному. Что не может человек никого не любить. Ни о ком не заботиться. Не может он жить для себя и быть счастливым, ну, не может!..

Я уехал в Израиль в 90-м, она еще была жива…

Приехал в 95-м в свой город, чтобы похоронить папу. Пришел на родной завод, встретился с Сергеем Романовичем Бекеневым. Он-то мне и сказал, что Анастасия Ивановна умерла. Похоронили ее на Колпинском кладбище, от коллектива возложили венок. И были только наши…

И еще один человек приехал, пожилой, седой, сказал, что он ее бывший муж.

– Он плакал? – спросил я.

– Нет, – ответил Бекенев. – Постоял… покурил и уехал. Даже на поминки не остался.

Мне 21 год, я молодой специалист. Распределен на Ижорский завод – гигант тяжелой индустрии, флагман, 30 тысяч работников, 120 цехов.

Как я волновался перед первым рабочим днем!

Сестра выгладила мне одежду (я тогда жил у нее), начистила ботинки, галстук я решил не надевать, завернула с собой пару бутербродов и сказала:

– Как себя поставишь в первый день, так все и будет.

Перед зеркалом я отрепетировал вступительную речь и уже видел себя, как говорю с рабочими – чуть свысока, но в то же время по-братски, – это любят. Потом прохожу по участку, знакомлюсь, демократично жму руку каждому, потом показываю, конечно, что я специалист, разбираю с ними чертежи. Ну, и пошло-поехало… С этими мыслями я, молодой мастер, появился в 4-м цехе Ижорского завода вечером, во вторую смену.

Мне было оставлено задание, что надо сделать за смену, я его внимательно просмотрел и спустился на участок.

Станки молчали. Вот-вот должна была начаться смена. Это был день получки.

Десять минут проходит – на участке никого. Двадцать минут – никого. Полчаса! Никого!.. Станки молчат. Тишина гробовая.

Я уж, грешным делом, подумал, может, время перепутал или цех…

Вдруг вижу в конце пролета, на улице, между ящиками, сверкнул огонек. Осторожно иду туда. И что же?..

Стоит человек двадцать работяг, перед ними на ящиках – штук двадцать портвейна, и так вот, в тишине, употребляют.

И вдруг они все, как по команде, поворачивают ко мне головы и смотрят на меня, и молчат. Ни улыбки, ни привета, глаза недобрые. Чувствую – помешал.

Через полминуты произношу заученную дома фразу:

– Здравствуйте, я новый мастер цеха, давайте будем знакомиться…

В ответ молчание.

Ну, я тогда говорю не заученное заранее, а очень жалобно, как-то само собой вышло: «Ребята, мне много задания оставили, может быть, пойдем в цех, это мой первый день…»

Молчат! Неприветливо смотрят. И пауза затягивается.

Я не знаю, что делать, но отступать некуда.

И глазами нахожу того, кто как-то иначе, чем все другие, на меня смотрит. И уже только ему начинаю объяснять: «Я вас очень прошу, ну, давайте пойдем, я вас очень прошу, ну очень».

Это все выглядит жалко. Я прямо весь вытягиваюсь навстречу, только бы услышал.

Пауза… Но, похоже, он меня слышит. Потом медленно оглядывает всех и говорит: «Ну, ладно, пошли…»

И первым трогается с места…

Они действительно идут за ним. Действительно начинают работать. А я стою за спиной этого рабочего, боюсь от него отойти даже на шаг, он для меня сейчас, как мать и отец, – и безопасность, и тепло – все! Благодарю его, извиняюсь, а он кивает, немногословен, присматривается.

…И только через пару недель он начинает со мной разговаривать, и рабочие тоже. После проверки, которая мне устраивается.

Проверяют, что я знаю, – оказывается, что мало. Что я за человек, – оказывается, что подходящий. И смогу ли быть с ними на равных, – оказывается, что смогу.

Вот так начинается мой трудовой путь. С осознания, что единственное над чем стоит трудиться – это искать связи, простой человеческой связи, а потом уже все образуется, развяжется, раскроется и заиграет новыми гранями. Только надо не скупиться на добро, оно в дефиците, и еще в каком. Это я понял тогда, на заводе, а уже через много лет пришло и новое знание, почему так важна эта связь.

Потому что мы разорваны. Потому что живет в нас, в каждом, наше эго. Оно похоже на змея, до поры, до времени не показывает голову, не шипит, не шевелится, ждет своего часа, и вдруг, когда уже кажется нам, что мы такие дружные, пушистые, что водой нас не разлить, вот тогда и приходит «час змея», когда он высовывает голову и жалит, жалит! Да так, что брат идет на брата, сын на отца, народ на народ, а ведь мгновение назад были самыми близкими… И тут два выхода есть у человека: или идти за змеем – ненавидеть, мстить и убивать, или строить мостики связи. Над ним, над змеем, вопреки ему, потому что он гад!

Понятно, что трудно, невозможно, что нет сил, столько уже друг о друге наговорено, столько грязи вылито, столько разборок, недомолвок, предательств, но выход из этого только один – к связи. Над всей этой помойкой.

А если уж война, то не друг с другом, а со змеем. И не на жизнь, а на смерть. До полной связи между нами.

Закончил писать, перечитал, понял, что погорячился. Начал мирно, с завода и ностальгии, и вдруг – эго, змей, война… Но оставлю, а вдруг вам пригодится.

Я приехал в Израиль в 1990 году.