– Достаточно! – перебил его рав Зильбер. – Решением раввинатского суда ты отлучаешься от общины. Общение с тобой будет запрещено всем. Завтра будут собраны подписи еще 90 членов совета и разосланы по всей Польше… Ты можешь идти.

– Вы обрекаете людей на страшные страдания, – сказал рав Ашлаг. – Вы берете на себя ответственность за то, что произойдет.

– Тебе же сказано, ты можешь идти, – рав Шмуэль пренебрежительно махнул рукой в его сторону.

Рав Ашлаг вышел.

Он шел по пустому коридору. Подгибались ноги от слабости.

Он придерживался рукой за стену.

Снова его не услышали.

Снова его гнали…

Он не обвинял их ни в чем.

Он обвинял себя. Что не может раскрыть им глаза.

И еще – он думал о Творце, который готовит новые испытания его народу.

Так он и шел по улице Варшавы. Он прощался.

Заглядывал в лица прохожих, которые не знали, что ждет их.

А он знал.

Он так хотел предупредить их! Так хотел!!!

Но им было не до него.

Мы в телестудии. Я сижу напротив Учителя Михаэля Лайтмана, 21 век, уже не заставят молчать, не лишат права общения, не вышлют из страны, уже сказанное разносится по миру в мгновение, и миру бы услышать…Но не слышат.

Я говорю: «Вас же не слышат!»

Он продолжает свое.

Я говорю: «Ваши выводы для них не логичны».

Он не обращает внимания.

Я говорю: «Мне пишут: пусть твой учитель перестанет пугать нас…» Что же делает мой Учитель?..

Он передает посыл рава Ашлага в наш сегодняшний день, и ему «наплевать» на то, что говорят. Слишком велика ответственность.

И самое главное, – предвидение рава Ашлага сбывается минута в минуту.

Мы вступили в эру «последнего поколения».

Европа будет зеленой. Исламская Европа объединиться с правым, фашистским миром и предъявит все счета Израилю.

Окажется, что это мы виноваты во всех бедах человечества.

Окажется, что это мы скрываем от мира секрет счастья!

Мы не выполняем главный Закон, которому присягнули, – Закон любви к ближнему!..

А раз так, то мы миру не нужны.

…Но мы не слышим.

Как тогда, 97 лет назад, так и сегодня, – мы не слышим каббалиста.

Что же делать?

И снова заходит Михаэль Лайтман в нашу маленькую студию.

И снова усаживается за компьютер и пишет.

И снова открывает ежедневный утренний урок словами о единстве.

И я понимаю – услышат. Обязательно услышат.

Сажусь и пишу эту статью.

Чтобы услышали.

Ну, теперь надо напрячь память.

Мне было четыре года. Может, чуть больше.

И мне, в принципе, нравилось в детском садике.

И там нравилась мне одна девочка.

Таня, по-моему, ее звали Таня.

Такая, с огромными бантами. Я был в нее влюблен.

Однажды даже дал ей полконфеты «Мишка на севере».

А она мне потом два кубика от шоколадки «Аленка».

Все хорошо, если бы не тихий час.

Тихий час разбивал мне жизнь.

В тихий час мне снился все время один и тот же сон, что я плыву по озеру, что я даже вижу дно и рыбок разноцветных…

Плыву-плыву себе…

И просыпаюсь в мокрой постели.

Мокрый, испуганный, не знающий, как это скрыть.

И скрыть-то нельзя. Как?! Бывало, прикроешь одеялом, думаешь, вдруг не заметят… Но куда там! Замечали сразу же!.. И тогда ворчливая нянечка начинала менять постель…

Повторялось это по два-три раза в неделю.

Когда это происходило дома, родители говорили – пройдет… дело возраста.

Правда, несколько раз водили меня к врачу, он долго заглядывал мне в рот, прописал даже какие-то капельки…

Потом меня смотрел веселый друг отца, кажется, он был детским психиатром или психотерапевтом, шутил, играл со мной в «Чапаева» шашками, сказал: «Теперь должно пройти…»

Но не прошло.

И вот случилось в очередной раз.

Нянечка меняла постель, а я стоял в стороне и мечтал провалиться сквозь землю. Потому что ловил на себе взгляды всех.

Ну, абсолютно всех!

Это ужасное ощущение, когда все на тебя смотрят.

Но особенно ужасно, когда смотрит на тебя она – Таня.

Простыни вывешивались тут же, за окном.

И моя, с пятном, прямо напротив, в центре, чтобы все видели!

– Ну кто знает, что это моя?! – пытался себя успокоить. Было еще несколько таких же, как я.

И вдруг:

– Он писается! – указывает на меня Валя.

И сердце летит вниз.

– Я не писаюсь! – кричу.

– Писаешься! Писаешься! Вон, какое пятно!.. Что, скажешь, не твое?

И я смолкаю… Что я могу ответить?

А тем временем все смеются. И даже те, чьи простыни висят рядом с моей.

Ну, как объяснишь им, что я не специально, что все происходит во сне, что меня показывали врачам, и они обещали мне, что это пройдет…

Я сгораю от стыда.

Ловлю на себе взгляд Тани.

И хочу умереть.

Но я не знаю как?!

И тогда убегаю в парк. Забираюсь в самую его чащобу, падаю в густую траву у забора и замираю, глядя на верхушки высоких тополей.

Проходит час, а может и два… Меня находит папа, он знает, где я прячусь.

– Сынок, – говорит он, – ну, что же ты?! Мы ведь очень волнуемся.

И тогда я признаюсь ему, глотая слезы:

– Папа! – говорю я. – Мне никто не может помочь. Я сегодня описался снова.

– Сынок, ты еще маленький, – говорит папа, – вот увидишь, все наладится.

– И все это видели, папа! Они все смеялись надо мной… Они показывали на меня пальцем…

– Кто?! Скажи мне, кто, я поговорю с ними.

– Все дети.

– Я поговорю с воспитателями… с их родителями…

– Папа!

– Сынок, дорогой мой, поверь мне, это обычное для детей дело. И это пройдет.

Он снова начинает меня успокаивать, и даже сегодня, вспоминая этот наш разговор, я просто чувствую его боль за меня. Моего любимого папы. Он заглядывает мне в глаза, говорит что-то ободряющее, говорит, что у него самого такое было… Обещает сводить в кино, купить конструктор…

Но мне не до того сейчас.

– Я не пойду больше в садик, – говорю ему.

– Сынок, – папа растерянно разводит руками, – я тебя понимаю, конечно, но и ты нас пойми, мы с мамой работаем (работали они действительно очень много). Галя, твоя сестра, весь день в школе. Ну, с кем ты дома останешься?!

– Один, я уже взрослый.

– Нет, – говорит папа, – я тебя очень прошу, продержись немножко, ну, продержись! Мы обязательно что-то придумаем.

И тогда я вдруг придумываю сам. Я решаю не спать в садике вообще. Это решение кажется мне выходом из положения.

Ну, что стоит продержаться час-два…

Сделать вид, что спишь, а самому думать о чем-нибудь, ну, например, о том, как мы ездили к дедушке и бабушке в Курск. И на следующий день я действительно держусь.

Все закрывают глаза и спят, проходит мимо воспитательница, поправляя одеяла.

Я прищуриваюсь…

И не сплю…

Я держусь, как могу. Вспоминаю Курск, какие вкусности мне наготовила бабушка, я даже ощущаю их вкус, вспоминаю, как мы с дедушкой прикрепляли к окну флюгер и как он крутился, шурша, а за ним летели облака…

И вдруг, почему-то оказалось, что дом стоит на берегу озера…

И я могу прямо из окна прыгнуть в воду, и я прыгаю… И плыву… плыву… И дедушка кричит мне: «Молодец! Ты умеешь плавать!» Я счастлив, вода прозрачная… Я вижу разноцветных рыб…

И просыпаюсь мокрым…

Я заснул.

Как же так?!

Ну как же та-а-ак!!!

Ну, что стоило мне продержаться один час?!

Я ненавижу себя!

И снова, уже в который раз, повторяется та же мука.

Снова я ловлю на себе взгляды детей…

Снова ищу ее взгляд – Тани…

На этот раз я не дожидаюсь, пока поменяют мою постель, пока дети поймут, что снова можно посмеяться надо мной.

Я прячусь в чулане.

Сижу, сжавшись, на ступеньках, знаю, что рано или поздно найдут и выведут на чистую воду, но хочу максимально оттянуть эту пытку.