Появившийся офицер был весьма хорош. Взгляд строгий, ясный, без лени, движения уверенные, сам быстрый, крепкий: ни брюха до колен, ни сальной рожи — стальная синева тенит челюсть и волевой подбородок с ямочкой. Сразу видно — человек во дворце служит, поглядеть на такого приятно. Заботится Манаф-ага о внешности: одежда чистая, налобная повязка — белая. Верно, хочет услаждать взор повелителя Тара, хоть и говорят, что Сурхан-Саяды (именование) женщин любит.

Тем временем полученные деньги Арим отрабатывал: представил достойного юношу, изложил его просьбу. Манаф-ага смерил взглядом тощего мальчишку.

— Много товара? Что везёшь?

Амад затараторил — успеть сказать, пока слушают:

— Нет, совсем немного! Совсем ничего не везу!

Смоляная бровь дрогнула: мол, а чего ж тогда едешь?

— Еду я… Везу… — Амад слегка запнулся, но тут же его осенило: — Еду я по семейному делу. Сестру, — едва не сорвалось с языка заветное «продавать», — лечить! К тамошним лекарям везу.

— Красивая?

— Уй, нет, господин, совсем некрасивая! Тощая, больная!

— Тощая? Может солитёр у неё? — заинтересовался Манаф-ага.

— От солитёра уже лечили, не помогло. Видно, не солитёр это. Наверное, печёнка больная, — кстати вспомнил Амад печень Жёлтого Курши.

— От печени отвар верблюжьей колючки помогает. Я своих солдат всегда так лечу.

— Да-да, господин, — закивал Амад, соглашаясь. Большой человек проявил интерес к маленькому — хороший знак!

— Тарские лекари — неучи, мало что могут. Лечи сестру. Потом покажешь, — произнёс десятник, знающий от брата, что у юного бандюгана-сироты отродясь никакой сестры не было. — Иди за мной.

Как велик мир и как он сам мал и ничтожен в этом мире, Амад понял через три прохода со стражей, два внутренних дворика (один с пальмами, другой — с фонтанчиком!) две лестницы, четыре поворота направо, налево — только один.

Ой, как жалел Амад, что не оставил половину денег — ну хоть тому же Казиму! Ткнёт его сейчас красавец сабит острым мечом и не побрезгует ковыряться в скользких кишках в поисках Амадова золота. И за меньшее режут друг друга, а тут целый золотой! Да серебро! Или побрезгует? Кликнет стражников, а уж те выпотрошат дочиста… Ай, как глупо сделал — сам принёс свои деньги злым людям! Живым бы уйти. Кто он здесь, во дворце? Никто, совсем никто, меньше мухи…

Но ничего страшного грозный сабит не вытворил а, войдя в длинную арочную галерею, остановился у проёма, завешенного плотной тканью, и там неожиданно подмигнул:

— За разговор не плачено, друг моего брата!

Амад понял, сунул пять серебряных в сухую мозолистую ладонь. Ясно было, что меньше пяти такой человек не возьмёт.

Манаф-ага кашлянул погромче, тронул занавеску: «Здесь ли ты, уважаемый?» — и на тихое «Войди, покорный!» вошёл и втащил за собой Амада.

Посреди подушек, за низким столиком сидел человек. Совсем невидный и некрасивый, но при взгляде на него Амад сразу вспомнил про зиндан, пытки и калёное железо.

— Толтам-заде, плод мудрости мира, не уделишь ли минуту своего драгоценного внимания моему родичу?

— Ну какой там плод, — лживо улыбнулся носатый человечек. — Так, лист на древе познания. Я выслушаю твоего родственника, не сомневайся, добрый Манаф.

Оставшись наедине, Толтам-бей благосклонно выслушал сбивчивую речь Амада и ответил очень просто:

— Баасы стоит дорого. Но для родственника Манафа-аги и ради богоугодного дела я выпишу тебе пропуск за один золотой. Всего!

— Вай! — невольно вскрикнул Амад.

Один! Золотой!

Поняв по его упавшему лицу, что платы не видать, человечек нахмурился и спросил:

— Сколько есть?

— Семь серебряков. И ещё медь.

При слове «медь» Толтам-заде, третий помощник писца, брезгливо скривился.

— Давай.

Трясущимися руками Амад вытащил горсть медяков, но был остановлен властным окриком:

— Серебро давай!

Предусмотрительный Амад рассовал деньги по разным местам. Пять динаров из складки пояса, ещё два — из отдельного узелка. Возьми, добрый человек, подавись! Видишь же — больше ничего нет.

Не переставая кланяться, Амад задом вылез на залитую солнцем галерею и, утерев пот и слёзы, отправился в обратный путь. Заветную глиняную табличку он намертво зажал в кулаке.

«Вот оно как у них тут! Культура!» — подытожил он, выбравшись на улицу и с облегчением оглядываясь на высокие стены дворца. «Кучеряво живут! Ни тебе железа в пузо, никакой кровищи, даже пятки целы — как будто никому не интересно сколько у него денег на самом деле. Рук не марают! Высший свет!»

Недёшево достался пропуск-баасы. Но что поделаешь: пора привыкать вести дела в этом самом высшем свете.

На оставшиеся две серебрушки купили арбу, кое-какие припасы. Успели в Убежище — за женщиной — и вернулись в город до заката, чтобы под защитой стен переждать ночь. На площади горели костры, работали все чайханщики, сновали между купцами разносчики и продавцы еды и дорожных мелочей. Ещё не рассвело, как поднялся шум, гомон, заскрипели колёса, залязгали цепи воротной решётки, и ворота открылись, из дворца потянулись цепочкой верблюды, россыпью замелькали всадники. Караван тронулся в путь.

Сначала шли широко, толпой. Вдоль обочин носились всадники, передавая последние приказы, бегали стражники, проверяя баасы идущих с караваном и сбивая их в длинную цепь. Несколько раз ему пришлось предъявить свою баасы, и стражники отступались от оборванца с арбой и двумя спутниками. Вот когда Амад похвалил себя за предусмотрительность! Глядя на неудачников, не имеющих заветной таблички, на их вытянутые физиономии, на то, как они уныло плетутся в самый конец каравана, не охраняемые никем, он гордо ухмылялся. Вот то-то! Не зря были траты, пот и слёзы — вот она, его баасы! На ней вместе с глиняным оттиском Толтам-бей изобразил три чёрточки и кружок — это означало, что пропуск дан на троих и одну повозку. С собой он взял Казима — за надёжность, и Хадада — за то, что тот не любил уступать в драке. Женщина не в счёт.

Скоро небо посветлело и факелы погасли. Из непроглядной темени выступили сероватые очертания деревьев, каких-то зарослей, слышалось блеянье коз, и светились огни в крестьянских домах: хозяйки ставили хлеб.

Восточные окрестности Тара были совсем не такими, как южные: вместо голых такыров, заметаемых песком, здесь потянулись поля хлопка с тёмными коробочками, кое-где вспушённые белым, на пологих холмах теснились виноградники, наливались янтарной спелостью абрикосы и умопомрачительно пахли тарские чёрные персики.

Крестьяне уже копошились на полях и чувствовали себя спокойно, не поднимая глаз выше своей мотыги, — чужие дела их не интересовали.

Привычным взором Амад оценил обстановку и наметил было пару садов, окружённых узкими канальцами — арыками. Но тут глаз его резанул красный войлочный колпак ханского стражника. Вот один. Вот ещё один! Стоит в тени, вроде бы лениво, а сам следит за каждым движением караванного люда. Так вот оно в чём дело! Вот он «оплот благоденствия» и «защитник верных»! Тут стража на каждом шагу — скрутят, не успеешь этим персиком подавиться.

Бережёт Сурхан-Саяды свои владения, железной рукой наводит порядок.

При виде очередного красноколпачника, торчащего на границе поля, кольнула Амада неприятная мысль: а что мешает повелителю Тара устроить то же самое на южной окраине? Выкопать колодцы, разбить сады, поставить терпеливых осликов у поворотного колеса водокачки, и будут стражники таскаться от южных ворот до самых старых развалин, до самого Убежища… Что тогда делать бедным дадашам, куда податься? Но нет, этого не будет, пустыня защитит своих детей…

Но уже разонравились и сады, и сытые дехкане.

Амад решил подумать о приятном. Нащупал в поясе твёрдый кругляш динара. Он, его единственный золотой, да несколько медяков — вот всё, что осталось от недавнего богатства. По две медных монеты было роздано дадашам с наказом ждать его с мешком золота через шесть дней; купили арбу — хорошую, с толстым войлоком, чтобы женщина не набила себе синяков, — о таком товаре надо заботиться, зачем самому ломать цену? Туда же, в арбу, уложили припасы. Но на этом траты не закончились: ведь надо будет заплатить дорожный сбор и въездную пошлину в Такаджи, да там хоть день пережить надо. Денег — в обрез.