Задержались! Амад хотел уйти в Убежище до света, но нет, уже первые лучи над горизонтом… Вот и выкатилось!

Амад похлопал первого верблюда: хорош! Любой будет рад купить такого. Подошёл ко второму. Ну, кто это тут расселся? Соляной Хозяин, большой ага? Слезай, господин! Амад дёрнул золочёную туфлю и… окаменел.

Ножка была узенькая, изящная, солнце скользнуло по ней, заблестела золотая цепочка, идущая от браслета на лодыжке, там, в тени подола пряталась тонкая косточка, а цепочка бежала к колечку, надетому на средний пальчик, там ноготок… Амад сглотнул. Ноготок как росинка. Ступни розовые как цветы. Разве бывают у людей такие ступни?

Блестел ноготок. Блестело золото. Блестела гладкая кожа.

Это…

Это женщина?!

Потрясённый Амад поднял глаза, и мир перестал существовать.

Он встретил взгляд…

Если при виде ножки он ослеп, то при встрече взглядов его как молния ударила.

Вай, пропал! Вай, всё пропало! Нет больше Амада! Нет тарлана пустыни, нет Валиде-Амада, благодетеля детей, нет жизни! Вай, зачем? Зачем послал Всемогущий эту беду?! Что делать бедному Амаду? Где искать защиты и спасения?!

Рука его судорожно шарила в прорехе на груди, отыскивая амулет.

Долго собирал его Амад, долго. Хорошие камни собрал он, гладкие, блестящие, разноцветные. Был у Амада камень чёрный — и Амад не боялся чёрного глаза. Был тёмный зелёный — и такие глаза бывают у злыдней — и Амад смеялся над ними. Был камень коричневый, как у многих, и был редкий коричневый с зелёными крапинками. И был Амад спокоен и счастлив — никто его не сглазит, пока есть у него такой замечательный оберег.

Но глаза, сейчас смотревшие свысока, были совсем другими.

Ай-вай! Совсем не такие, как камни!

Бедный Амад! Сглазила его злая женщина, дышать нечем, коленки трясутся, руки ходуном ходят… Неужто кончена жизнь храброго багатура?!

Что делать?

У пустыни свои приливы и отливы. То она наступает и окраины города заметает песком, то отходит назад, обнажая иссохшую землю, белые кости камней и древние развалины.

В одной из таких руин возле разрушенной башни и устроили маленькие дадаши своё вольное гнездо, своё ненадёжное Убежище.

Несколько раз оно подвергалось разграблению другими удальцами, но убедившись, что хлопот много, а добычи мало, их пока оставили в покое, видно, дожидаясь, пока подрастут и накопят побольше добра, чтобы было что взять кроме глиняных черепков да дырявой ослиной шкуры.

Сюда-то, в Убежище, и погнал Амад двух своих красавцев-наров и ослика с поклажей. Мальчишки весело трусили позади, полные предвкушений.

Эх, опаздывали они! Сильно опаздывали! Амад рассчитывал управиться до света, чтобы ничьи глаза из тех, что жадно шарят по пустыне, не заметили ни их маленького отряда, ни мёртвых тел, брошенных среди барханов.

Но вот задержались, и чувствовал Амад, что всё пойдёт наперекосяк.

Да ещё этот сглаз!

«Ай, — вздыхал Амад. — Совсем нехорошо!» Уже сейчас он чувствовал всю силу вредоносных чар: в голове всё смешалось. Вместо мыслей о том, как лучше сбыть награбленное да как уберечься от возможного следствия, у него все мысли о чудных глазах пленницы, о тонкой коже… Ай, плохо! Плохо Амаду, тошно! Солнце не светит, добыча не радует!.. Зачем так смотрела, зачем дал Всевышний такие глаза, каких не бывает?

Когда-то давно, может быть, год назад, попал к Амаду перстень. Простой, медный, в нём, обкатанный гладкой оправой, светлел полупрозрачный камень, голубой, с зеленью, как небо, как трава в ливневый месяц. Сквозь него не было видно, но свет он пропускал и был на ощупь… мягкий, что ли? Недаром Амад иногда пробовал его лизнуть.

Носить перстень Амад не мог — размер был великоват, но некоторое время таскал на верёвочке, вместе с амулетом. Нет чтобы оставить, так продал же через неделю-две, хоть и жалел потом. А уж как жалел сейчас! И деньги выручил небольшие, и подарок Единого утратил…

В Убежище разобрали долгожданную добычу. Тюки с материей, столь обнадёжившие вначале, оказались кипой старых халатов, ношеных, но всё ещё годных. Некоторые дадаши отобрали себе те, что покрепче, и теперь, подвернув слишком длинные — не по росту — рукава, щеголяли друг перед другом, ревниво сравнивая обновки, щупали ткани и отделку.

Среди них попался и один роскошный: малиновый бархат вытерся местами, золотая нить вышивки кое-где расползлась, но всё же халат был хорош! Мальчишки без лишних слов оставили эдакую драгоценность вожаку, только у Ариза дрожали губы да кривилось лицо — мальчик едва не плакал от досады и желания. Но Амад отказался от халата. Он предпочитал куртку и холщовые штаны, подпоясанные простым платком. Одежда должна быть добротной и не привлекать внимания. Так будет до поры, пока Амад не войдёт в силу.

Соблазнительный халат было решено продать, как и все те, которые никому не приглянулись.

— А если спрятать его тут, в Убежище? — подал голос Ариз.

— Придут чужие и украдут, ты же знаешь.

— А закопать?

— Испортится, съедят его песчаные блохи.

Амад только что придумал этих песчаных блох, но Ариз умолк, впечатлённый поедателями халатов.

Небо вознаградило труды маленькой шайки: в мешках нашёлся изюм и миндаль, а также зелёные сухие листики чая. Правда, ни мяса, ни хлеба не было, но сладкий изюм — тоже очень хорошо!

Вскипятили воду, достали из своих запасов высохшие куски лепёшки, расстелили красивый платок вместо достархана… Эх, хорошо прихлёбывать горячий ароматный чай да кидать в рот сморщенные ягоды: бледные с кислинкой, чёрные, сладкие, терпкие. Хорошо…

Да только чувствует Амад, спиной чувствует, куда ни повернись, взгляд пленницы.

В ливневый месяц не только дожди обрушиваются на благословенную землю Тара. Гремят громы, сверкают страшные змеи-молнии в полнеба и летят с высоты белые круглые камешки. Тают потом, растекаются лужицей воды, но до того много вреда успевают причинить. Могут даже убить. Так говорят.

Возьмёшь такой камешек в руки — красиво, глазу приятно, но пальцы обожжёт холодом.

Вот так и зелёно-голубые глаза женщины — режут душу Амада, жгут и леденят. Небывалое колдовство!

Но мужчина должен преодолевать свою боль и не показывать свой страх.

Амад поднимается с места, идёт в дальний угол, где сидит закутанная в чарши тёмная фигура. Надо же посмотреть на товар! Нет ли изъяна? Амад честный человек, он не будет обманывать покупателей, тем более что всё равно потребуют осмотреть её всю. При мысли об этом у Амада гневно вздрогнуло что-то внутри, глухо заворочалось и затихло. Ужас! Вот что проклятый сглаз с человеком делает!

Мальчишки у костра примолкли.

Но вот Казим что-то сказал, отвлекая их, и снова загалдели звонкие голоса.

Ничего не слышит Амад.

Он протягивает руку, чтобы открыть лицо женщины.

Тянет тонкую ткань шарфа вниз.

Замирает.

Тихо. Так тихо теперь во всём мире…

Ничего не понимает Амад. Понимает только, что изъяна нет в лице — но красиво ли оно, сказать не может. Нет, он не ослеп от неземной красы, он просто не в состоянии оценить то, что видит.

Узкие скулы, прямой нос, губы, изогнутые как лук, как даманский кинжал, и этот кинжал вонзён в сердце Амада.

Он даже пошарил по груди, пытаясь вырвать смертоносное оружие.

Но нет, какое там!

Пусто. Нет ничего.

Но то ли воздуха не хватает, то ли наоборот, задыхается Амад от избытка — не всё ли равно? Теперь уж точно смерть пришла к храброму дадашу. С такой болью сердце не живёт — обречённо понимает он.

— Амад! Амад! — кричит Бегим, стоя у порога. Аж пальцы ног поджал от нетерпения. — Амад! Налоговый караван завтра поутру уходит!

Услышал Амад. Ахнул! Как завтра?! Слух был — через три дня только!

— Завтра, завтра, — тараторит Бегим. — Ещё до света выйдут. С ними купцы идут — несчитано!

Конечно, купцы стараются попасть в этот караван! Грозен властитель Тара, каждый знает, что за попытку нападения он вырежет всех в роду, никого не оставит. Сожжёт дома, засыпет колодцы — следа не останется от преступника, только рассказы о долгой и мучительной смерти будут ходить среди непричастных. Кому хочется подыхать на колу с обваренными внутренностями? Солнцеподобный Сурхан-Саяды (именование) пожалеет разве что о том, что только одна жизнь у человека и только один раз его можно замучить до смерти.