Амад онемел и не хотел возвращать себе дар речи. Если бы можно было удрать молча, он бы так и сделал. Но нет, нельзя.

Он откашлялся.

— Минуш-апа! Слава о тебе идёт добрая. Я много слышал. Ты женщина серьёзная, все говорят. Что тебе нищий бродяга — такой, как я? Много женихов соберётся, только намекни.

Минуш покачала головой.

— Мне не нужен никто другой. Долго живу одна. Проживу ещё.

Помолчала и добавила:

— Я знала, что ты так скажешь.

Теперь помолчали оба.

В комнату вползли первые вечерние сумерки, золотые и рыжие. Небо в окне засинело гуще, как всегда, когда день начинал клониться к вечеру.

Что-то было печальное в этом свете, и у Амада вдруг защемило сердце.

Но тут вдова выпростала руку из-под покрывала, звякнули браслеты. Минуш взяла персик и протянула Амаду. Тот машинально взял, лишь потом сообразив, что означает этот жест.

— Я уже в возрасте. Но ребёнка могу родить. Пусть не мужем, но отцом — станешь? Не останется мне другого утешения на старости лет, как только сын от тебя.

Амад посмотрел на её руку, открытую почти до локтя, выставленную словно по забывчивости. Рука не старая, кожа не морщинистая. Пальчики тонкие, розовые.

— Позволь показать товар лицом, Вадрин-джан, — прошептала женщина.

Амад кивнул — слов уже не осталось, от волнения пересохло в горле.

Вдова поднялась с места, плавно прошла в центр комнаты, показывая, что стан у неё стройный и походка упругая. Опустилась на ковёр рядом, откинула накидку с головы — густые кудри, тёмные с рыжиной, рассыпались по спине и плечам.

Последним движением стянула с лица шарф.

— Да сколько ж тебе лет?!

— Девятнадцать, господин. — Пока Амад приходил в себя от неожиданности, продолжила рассудительно: — Конечно, я уже не так молода, но ещё не старуха. Я здорова. Ребёночка смогу выносить.

Похоже, и не одного! Девятнадцать — это, конечно, возраст зрелости, но и молодость ещё не совсем ушла. А Минуш выглядит очень молодо. Прямо как девочка! Лицо маленькое, немножко на песчаную лисичку похожа, зубы белые-пребелые, губы тонкие да рот улыбчивый, в зелёно-жёлтых глазах смешинки…

Улыбнулся и Амад в ответ, а та и рада — взяла за руку, поцеловала, к груди прижала: сердечко так бьётся, что ладони отдаётся.

— Показаться?

— По… покажись. Кхм.

Она сбросила платье — как-то вдруг, всё целиком. Застыла посреди комнаты. Прикрыла глаза рукой от стыда.

Оранжевый тёплый сумрак скрадывал угловатые очертания тонкокостной фигуры; светлели маленькие острые грудки с тёмными сосками, задорно торчащими вверх, женственный плавный изгиб бёдер смягчал мальчишечью худобу ног, место под животом — гладкий треугольник раздвоенным уходил в междуножье, потаённое терялось дальше, в глубине теней.

— Я некрасивая?

— Ты очень, очень красивая, — правдиво отвечает Амад.

Он встаёт с места. Ещё секунду манит его дверь, но запах волос, смуглая бледность тела в полутьме…

* * *

Горе мне!

Бесславный я!

Как же так?! Как теперь смотреть на женщину? Или удрать сейчас, под покровом темноты?

Что ж ты со мной делаешь, зачем позоришь? Ведь ещё утром подскакивал, как молоденький козлик, а теперь что? Лежишь скучный, вялый, головы не поднимешь. Что ж ты съёжился, предатель, за волосами и не видно! Прячешься?

Амад чуть не плакал от злости. Так оплошать перед вдовой!

Минуш повернулась к нему, вытянулась телом вдоль тела.

— Так бывает. Мне говорили.

Амад чуть не застонал.

Вдова продолжила мягко, успокаивающе:

— Ничего, Вадрин мой, ничего! Друг у тебя очень красивый. Ты думай о нём.

— ?

— Думай о нём, а я буду думать о тебе. Это хорошо будет. Как зовут его — Сарисс? Красивое имя. Во-о-от, видишь, — засмеялась вдова. — Видишь? Ты думай о нём. А я буду думать о тебе. И ещё буду думать о сыне. Будет он красивый — как твой Сарисс, и сильный, как ты. Пусть будет такой — подарок от вас обоих. А я его буду любить. Так буду любить, что он непременно станет счастливым…

Под ласковый женский шёпот Амад обнял хрупкое тело Минуш, зарылся лицом в пышные травы волос…

Но случилось странное: едва он захотел войти, упёрся во что-то, поднажал — поддалось и лопнуло, как виноградина, потекло горячее… Женщина коротко вскрикнула.

Кровь?!

— Муж мой старый был. Болел сильно. Не мог ничего. Со свадьбы хожу нетронутая. Так и умерла бы старой девой, — проговорила Минуш.

Амад рассмеялся:

— Ну, от этой беды я тебя избавил!

* * *

Утром вышел Амад из ворот, ведя в поводу белого как снег верблюда. Нар шёл величаво, сознавая свою красоту и важность, уздечка сияла серебром в первых лучах солнца. Все высыпали из палаток посмотреть на такое зрелище.

Вай, красавец нар! Вай, нет изъяна в нём, нет! Небесный нар!

Ни на кого Амад не глянул, сразу подошёл к Сариссу, стоявшему на берегу озера, протянул уздечку.

— Возьми, он твой!

Но Сарисс заложил руки за спину, поджал губы, отвернулся. Зачем ему нар? Разве не может он уйти с караваном пешком? Он уйдёт, друг останется с женой и будет счастлив. Верблюд здесь ни при чём. Не нужен ему верблюд.

Амад растерялся, перестал улыбаться. Неужто Сарисс не простит его? Неужто такую глубокую рану нанёс он другу этой ночью? Но ведь Сарисс согласился тогда с рани — не можно отказать женщине в таком деле. Так в чём же дело?

— Сарисс!

И бровью не ведёт. Лицо каменное. Лицо большой обиды. На всю жизнь…

— Сарисс! Это твой нар. Бери!

Суёт Амад уздечку. Сарисс делает шаг назад. Лицо гордое: никаких верблюдов!

Тут Амад что-то понимает, он вертит головой: ага, вон там, вон он!

— Это твой нар, — настойчиво повторяет он. — А мой вон там, видишь? Мальчик ведёт. Я на нём поеду. В Бааль-Белек. Да? Как и хотели, к морю.

Дрогнул Сарисс, потёк камень, смягчился упрямый подбородок, а когда повернулся посмотреть на Амадова верблюда — тоже красивого, хоть и гораздо проще, — вопрос вырвался, уже небезнадёжно:

— Поедем?

— Ну конечно, решили же!

— Ага.

И Сарисс застенчиво тронул серебряную уздечку.

-----------------------------------------------------

Примечание:

* На радугу поплевать — плевать не с целью унизить, а с целью

почистить чистое, придираться.

Караван вышел без задержки.

Звякнули бубенцы, потянулась вереница верблюдов на юг и прощай, странноприимный оазис Яран! Проплыли мимо высокие пальмы, вновь пустыня раскрыла свои ровные песчаные объятья.

Даже не оглядываясь, Амад чувствовал прощальный взгляд вдовы. Впрочем, дел у неё много, вряд ли она станет долго грустить.

Да и ему не до грусти: где-то впереди ждёт их белый город и синее море.

Всю дорогу Сарисс был весел как птичка и щебетал без умолку. Куда подевалась его обычная сдержанность? Где тот малолетний отшельник-мудрец, что знал всё наперёд и ничем его невозможно было пронять? Юнец с горящими глазами пылко излагал Амаду всё, что успел узнать о Бааль-Белеке.

— Он построен на том месте, где раньше, в древности, стоял великий храм. Храма уже давно нет, но основание уцелело. Такова сила заклятия, наложенного на него древними магами. Или его всё-таки посетил бог. Тут мнения историков расходятся.

Амад кивает. Ему уже объяснили, что историки — это люди, которые рассказывают разные истории. Как озаны, только не в лад и без музыки. То есть совсем никчёмные, даже петь не умеют.

— Храм стоял на высоком холме, на берегу моря. Из обломков его построили неприступные стены. И городские здания с белыми куполами. А улицы и не надо было строить — все они беломраморные, потому что город стоит на пяте храма. Как те колонны, представляешь?

Амад представлял. Город получался очень маленький.

— Жизнь там устроена разумно. Вместо одного тирана — эмира или хана — там правит совет уважаемых людей. Их избирают горожане, и они принимают справедливые законы.