Ну всё-то от нашей Флюрки шло в пользу. Вот, например, такое неприятное дело – убирать после Флюрки навоз. Причём ежедневно. И чаще всего папка или бабка выкидывали его из стайки широкой лопатой в навозную кучу в углу двора. А когда набиралась высокая горка, кучу куда-то увозили. Часть перепревшего навоза использовалась для устройства парников под огурцы в огороде, а также для удобрения почвы. Надо сказать, земля на Южном Урале и так была плодородная: чернозёмная, жирная. Если бы не короткое лето, воткнутая, как говорится, в землю палка прорастала бы и давала урожай.

Двор отделялся от огорода плетнём. В плетне – калитка. Надо было не забывать её плотно закрывать, чтобы скотина не проникла в огород и не потоптала бы грядки. Но это была лишь часть огорода, засаженная картошкой, и на паре грядок рос лук для летнего потребления в зелёном виде.

Малый огород был отгорожен от большого невысокой добротной каменной стенкой. Часть каменной стенки имела открытый проём, через который можно было пройти в большой огород.

А ещё у каменной стенки в малом огороде находилось очень нужное место – уборная. Только теперь, зная многоплановость нашего дома (бывшая школа и швейная мастерская), я понимаю одну странность уборной: в её удлинённом помещении было четыре «очка» для свершения нужды, и она не запиралась изнутри. Неудобство, потому как, если кто-то шёл по направлению к уборной, надо было голосом дать знать, что помещение занято. Спустя какое-то время отец приделал изнутри железный крючок. А ещё в углу уборной он приделал наклонный жёлоб под пол уборной непонятного мне назначения. Это был примитивный писсуар для мужчин.

Наш большой огород со стороны улицы был отгорожен забором, а от соседских – Селивановского и Булатовых – огородов граница проходила по межам. Большой соблазн для ребятни: этак ненароком забрести в чужой огород и полакомиться соседским овощем – чужое казалось слаще.

Однажды братцы вовлекли меня в это нехорошее дело. Мы поползли на животах между рядами картошки в Селивановский огород, чтобы надёр-гать не росшего у нас турнепса. Захотелось попробовать, что за овощ – этот турнепс. И ведь сошло нам! А вкус у турнепса оказался похожим на вкус брюквы, которая у нас росла. Так что больше мы к Селивановым не лазили. И то сказать: опасно! Увидят соседи – уши надерут. А стыдно-то как будет!

Основные огородные лакомства для нас ребятишек были огурцы, морковь и – о! горох, росший высокой стеной. Для того чтобы закрепить его плети в вертикальном положении, в землю втыкались длинные тычины (палки). Казалось, сколько его ни ешь, стручков меньше не становится. Ну а если надоедало лущить стручки, были ещё и толстые бобы, росшие из экономии места вдоль картофельных посадок. Бобами быстрее наешься. Однако от созревших тёмных бобов во рту оставался неприятный мясистый привкус – много есть бобов не хотелось.

А когда вдоль забора созревали подсолнухи, не было ничего лучше – свернуть головку одному из них, уютно примоститься на лавочке или просто на травке, ладошкой стряхнуть отцветшую шелуху и пожухшие лепестки с корзинки подсолнуха, обнажив попки чёрненьких семечек, и затем выколупывать их по одному и щёлкать, пока не надоест. Обычно не надоедало щёлкать, аж язык начинал болеть, а вокруг тебя, сидящей, образовывался слой выплюнутой шелухи семечек.

Ну и конечно, у кого-то в огороде росли ягоды, но не у нас. За ними бегали в лес, на пригорки. Но об этом после.

Я совершенно не помню, как и когда точно мы всей семьёй переехали из Непряхино в Караси. Из маминого послужного списка в трудовой книжке я узнала, что в июне 1942 года она стала работать воспитателем детского сада в Непряхино. В этот садик ходил мой старший братец Гера. Сохранилась групповая фотография воспитанников, одетых в одинаковую одежду. На мальчиках – тёмные рубашечки, на девочках платьица, и у всех светлые воротники. Вид «инкубаторский», зато опрятный, чистенький. И наш Герка сидит среди других воспитанников в центре. А на заднем плане стоят работники детского сада, в том числе музыкант (надо же!) с непривычной для сельских мест скрипкой.

Из трудовой книжки мамы я знаю, что 20 октября 1943 года её назначили заведующей детским садом в Верхних Карасях с окладом 324 рубля. Ведь к этому времени мой отец уже трудился на горных объектах Верхних Карасей.

Соседи сказывали, что в Карасях «Кузьмины жили поначалу на одной капусте». Это спустя какое-то время мы обзавелись живностью, засеяли огород. Шла война, на одни получаемые продуктовые талоны семье без подсобного хозяйства не прожить и детей не поднять.

И мама моя решила отдать нас, всех троих, в недавно организованный детский садик.

Наши головы остригли «под нуль». Мама сказала: от вшей; перед устройством нас в садик так потребовало руководство. Хотя какое там руководство? Одна воспитательница, одна нянечка, она же сестра-хозяйка на всю единственную группу детей, разных по возрасту. Вся поселковая администрация и приисковое начальство находились в Непряхино. А всю медицину в Верхних Карасях представляла фельдшерица Дора Михайловна Кудлаева, славная женщина и мамина приятельница.

Одно их первых моих воспоминаний. Мама куда-то несёт меня на руках. Я вся закутана в пуховый платок поверх тёплого пальто. Даже лицо прикрыто, и мне душно. Значит, было по-зимнему холодно. Мне было слышно, как хрустел снег – хрум-хрум! – под мамиными валенками. И ещё было темно: раннее утро.

Мама спешит, чуть не бежит. Ей ведь потом на работу надо успеть. Она опять сменила место работы. Есть запись в послужном списке трудовой книжки, что с апреля 1944 года она поступила на работу в артель «Горняк» в должности счетовода.

Следующий момент: мы с мамой оказываемся в очень тёплом, но темноватом помещении (сенях-раздевалке какого-то дома). Мама раскутывает меня, и я вижу чужую тётю, приветливо и дружелюбно, как давняя знакомая, разговаривающую с моей мамой. Но мама торопится уйти. Тётя берёт меня за руку, открывает дверь в большую комнату, а в комнате шумно играют, бегают дети. Много детей.

Завидев меня, некоторые начинают кричать: «Новенькая, новенькая!» Все смотрят на меня – мне неловко. Я смущаюсь. И вдруг я замечаю своих старших братцев – они, наверное, прибежали в садик раньше своим ходом: садик был не так уж далеко от нашего дома, на той же улице. И Женька важно говорит:

– Это не новенькая! Это наша Люська!

Потом ребята, утратив ко мне интерес, разбегаются. Я не знаю, куда себя деть. Мне грустно до желания заплакать. В это время открывается дверь в соседнее помещение, ребята с криками устремляются туда. А тётя-воспитательница опять берёт меня за руку, ведёт туда же, в столовую, сажает за низенький столик рядом с какой-то бойкой девочкой. В тарелках на столе – вкусная пшённая каша с маленьким кусочком масла. На большой тарелке нарезанный хлеб, который ребята быстро начинают хватать, о чём-то споря между собой. И ещё был в алюминиевых кружках компот из сухофруктов – я его пила впервые в жизни. Потому и запомнился.

На этом мои приключения и впечатления дня не закончились. После завтрака тётя-воспитательница позвала нас снова в первую комнату. Она что-то сказала ребятам, и они встали по трое в колонну. В первой тройке двое крайних ребят держали дугу, обклеенную цветной бумагой. К дуге привязаны ленты и верёвочная уздечка, которую держал средний мальчик, чуть отступив назад.

Тётя-воспитательница нашла место в колонне и для меня, сказала, чтобы я делала то же, что будут делать остальные. Потом хлопнула в ладоши и громко запела. Ребята тоже запели вразнобой, перевирая слова и мелодию. При этом они затопали ногами. Передние ребята под дугой, тоже топая на месте, высоко поднимали согнутые в коленках ноги. Они изображали лошадок. Потом все побежали. Я бестолково тыкалась в соседних девочек и мальчиков и путалась у всех под ногами, не понимая, что должна делать, но увлекаемая детьми, тоже побежала.

А пели все песню про непонятную мне тачанку. И пока слышала вот что: