Козу-дерезу с её рогами я нисколько не боялась из-за её смирного характера. Почему-то бабушка не всегда отпускала козу в деревенское стадо, и коза бродила в нашем дворе – весь двор был засеян её какашками в виде сухих совсем не вонючих шариков. В жаркое время Манька ложилась в тенёчке у плетня и постоянно меланхолично жевала травяную жвачку. Я очень любила играть с козлятами, манькиными детьми, не догадываясь, куда они так скоро исчезают, а у наших кроватей или на табуретках появляются с белой мягкой шерстью коврики из козьих шкурок, и время от времени мы едим варёное и жареное в печке козлиное мясо с картошкой.
Жизнь Маньки оборвалась в то время, когда родители купили у местных башкир корову по имени Флюрка, которая ежегодно телилась и давала много вкусного молока. Корову я побаивалась – уж очень она была большая, и навозные её лепёхи во дворе весьма неэстетично то и дело шлёпались из-под её хвоста на землю и пачкали двор, поэтому, бегая в огород или на улицу, надо было смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на такую лепёху. Впрочем, взрослые, обычно бабушка, лопаткой закидывала коровьи лепёхи в навозную кучу около стайки, где жила Флюрка.
У Флюрки по весне рождался телёнок, он тоже вносил разнообразие в нашу детскую жизнь. Особенно мне запомнился игручий бычок Борька с боевым характером.
Новорожденный Борька поначалу жил у нас на кухне. Бабушка принесла его на руках совсем беспомощного и уложила на подстилке в углу. Выглядел он жалконько, вставал на дрожащих и подгибающихся ножках. Такого в стайке у коровы нельзя было оставлять. Во-первых, вёсны были холодными, но главным образом, его надо было побыстрее отнять у коровы, чтобы он не привык сосать её вымя. Наша Флюрка была кормящей матерью прежде всего для нас, а не для Борьки. Но и природа запрограммировала Флюрку поначалу на выдачу после отёла «моло´зива», водянистой, синеватой жидкости для новорождённого детёныша-телка. Бабушка сцеживала молозиво в подойник и приносила его Борьке. Пить из ведра он пока не умел. Отлив молозиво из подойника в ведёрко поменьше, бабушка обмакивала свои два пальца и совала их в рот телёнку, создавая ему иллюзию коровьего соска. Он начинал чмокать, тогда бабушка опускала пальцы в ведёрко с молозивом и другой рукой толкала голову телка туда же. Голод не тётка, телёнок вынужден был сосать бабушкины пальцы, какое-то количество молозива попадало ему в рот. Постепенно он привыкал питаться таким вот способом, а бабушка через несколько дней свои пальцы телку уже не давала сосать, просто наклоняла Борькину голову в ведёрко, и он пил, и при этом, наверное, от удовольствия, забавно крутил хвостом туда-сюда и переступал своими крепнущими ножками. Наблюдать за ним мне было интересно. Конечно, он и писался, и какал после еды, бабушка стелила в углу свежее сено, на котором Борька лежал, а рядом ставила «поганую» банку. Когда Борька готовился пустить струю, и удавалось уловить этот момент, то, подставив под его струю банку, не давали ручейку растечься по полу.
Борька рос, питался болтушкой, приготовленной бабушкой из давленной картошки, ещё чего-то с водой, пополам с молоком. Состав и количество Флюркиного молока тоже изменялись, и его могли пить уже и мы. С каждым днём Борька веселел, ему скучно было находиться привязанным в углу. Помнится, однажды он каким-то образом отвязался, я в это время играла в «маминой» комнате, а бабка ушла на улицу. Борька подбежал ко мне и толкнул своей головой в бок: наверно, просто хотел поиграть, но я испугалась, побежала в «нашу» комнату, Борька погнался за мной, я от него – в «тёмную» комнату и там догадалась залезть на печку. Борька смотрел на меня снизу вверх, словно удивляясь: чего это я? Но я просидела на печке, пока не вернулась бабушка.
Тем временем на улице солнышко пригревало, появлялась весенняя молодая травка. Борьку выпускали во двор, от радости бытия он взмекивал и оголтело носился по двору, пока не уставал.
Мы стали замечать, что Борька становится не только игручим, но и бодучим. Разбежится и так наподдаст лбом, что мало не покажется. И было дело, когда бычок повалил брата Женьку во дворе и стал валять его по земле. Женька вопил, но никак не мог подняться. Я, наблюдавшая эту картину через окно из дома, позвала бабку, она схватила подвернувшийся под руку веник и побежала вызволять орущего внука.
Почему-то бычок жил у нас не год, а дольше, и оформившиеся на его голове острые рожки пугали меня. Я боялась выходить во двор одна, когда там бегал непривязанный Борька. И однажды весной коза Манька, находившаяся тут же во дворе, серьёзно была травмирована Борькиными рогами. Она просунула через дыру в плетне голову и стала щипать травку в огороде по ту сторону плетня. Борька подбежал к козе и крепко саданул её рогами в бок. Манька попятилась назад, но запуталась в плетне своими изогнутыми рогами, крутила головой и так и сяк, не могла высвободить свою голову. Борька принял её отчаянные телодвижения за игру и стал бодать её по-настоящему и пропорол рогом Манькин бок. Из широкой раны ручьём хлынула кровь. Бабушка позвала с конного двора ветеринара, тот сердито сказал:
– А что я могу сделать? Видите, кишку видно через рану? Прирежьте козу, не дайте ей помереть плохой смертью!
От Борьки тоже решили избавиться. Его сдали в колхозный «коровий Освенцим». Был такой в Польше лагерь смерти во время войны. У частников в нашем селе скотина нормальная и ухоженая, а на колхозном дворе от бескормицы и болезней наблюдался «большой процент убыли поголовья скота». Колхозное начальство естественно боялось районных комиссий и проверок, поэтому то и дело обращалось к частникам с предложением сдать молодняк за предоставление каких-нибудь услуг.
В нашем хозяйстве вместо погибшей козы завели двух-трёх овец. Нужна была шерсть для носков, варежек и валенок. Помню, как мама или бабушка весной или летом, связав ноги овцы верёвкой и уложив её на бок на подстилку, присаживались на низенькую скамейку и широкими «овечьими» ножницами стригли шерсть. Овца сначала брыкалась, но постепенно успокаивалась. После стрижки смешно было смотреть на её враз похудевшее и голое тело.
Состриженная шерсть широкими полосами выкладывалась под навесом на сухих досках и хорошенько просушивалась. Затем её надо было перебрать, очистить от мусора и пыли, как следует растрепать и проветрить – шерсть делалась пушистой и объёмной. Хранили её у нас в старых ненужных наволочках или в матерчатых мешках.
Шерсть, состриженная с овцы, называлась «весниной» или «летниной», смотря по времени года, в какое она была сострижена: весной или ближе к концу лета. Отличалась такая шерсть длиной волокон и, помнится, такая шерсть по-разному использовалась. Например, какой-то вид шерсти отвозили «шерстобиту», который «катал» на заказ любого размера валенки. Он жил то ли в Непряхино, то ли в Чебаркуле. К нему относились все сельчане с особым уважением, ибо в деревенском быту в условиях холодного климата без валенок никак не обойтись.
Часть шерсти оставлялась для домашнего рукоделия – вязать тёплые варежки и носки. Этим делом в нашей семье занималась бабушка.
И всё же главным нашим приобретением в те годы была корова. Её, 1942 года рождения, родители купили в 1946 году у башкир, поэтому имя у неё было тоже нерусское: Флюрка. Чёрной масти, с белой звёздочкой на лбу. Кормилица наша на долгие годы. Без всего, что она давала нашей семье, нам бы всем пришлось туго, несмотря на работу родителей в Непряхинском рудоуправлении в золотодобыче. А Флюрка ещё и с государством делилась своей молочной продукцией.
По своему малолетству я не интересовалась житейскими вещами. Разбирая бумаги, оставшиеся после смерти родителей, я нашла много любопытного для себя. Казалось бы, что интересного в сохранившихся разного рода квитанциях и справках? Да вот, например, есть документы о нашей корове. Один документ – обязательство, датированное 1947 годом и предписывающее Кузьмину А. А. сдать в колхоз «Красная Армия» в Верхних Карасях за пять летних (дойных) месяцев 130 килограммов молока 4%-й жирности. Ничего себе! 26 кг молока каждый месяц. А в 1948 году за 9 месяцев надо было сдать 5,6 килограмма сливочного масла. Положим, Флюрка выдавала в первозданном виде только молоко и, надо сказать, оно было густое, пахнущее луговыми травами, жирность его была куда выше 4-х процентов. Поставишь молоко стоять в банке, и на поверхности образуется слой сливок чуть не с четверть объёма. Чтобы уложиться в норму 4%, при молокосдаче определяли жирность молока и делали пересчёт. Я помню некое заведение, вроде бы как лабораторию, именуемую в обиходе «молоканкой», на другом краю площади, недалеко от второй нашей школы. Туда и носили молоко, а я бегала смотреть, как работает сепаратор, разделяющий молоко на сливки и «обрат» – обезжиренное молоко.
