Дверной проём из нашей комнаты в тёмную прикрывают только шторы из плотной ткани, мама повесила их «для красоты», и шторы обычно не задёргивались полностью. Наш папка во время ремонта дома рассудил, что двери здесь не нужны для лучшей вентиляции маленькой тёмной комнаты.
В этой комнатке спит бабушка, она же приглядывала за нами по вечерам, вставала и ночью, если кто-то из нас болел. И в ногах её железной скрипучей кровати стоит массивный сундук, заполненный разного рода одеждой, скатертями, полотенцами, шторами, тканями. И ещё у печки есть лесенка на лежанку – место очень хорошее для ребячьих шушуканий в зимнюю пору, когда надо было посекретничать и повозиться вне зоны видимости старших.
Из «тёмной комнаты» ведёт очень узкий – только протиснуться взрослому человеку – ход на кухню.
Такая вот «кругосветка» получилась из нашего жилья на верхнем этаже.
Когда родители принимали гостей издалека, мы, ребятишки, любили проделывать такой, как мы говорили, фокус: из кухни заходили гуськом в «мамину» комнату, медленно и степенно удалялись в «нашу», потом, прикрыв двери, стремглав пробегали «тёмную», попадали через узкий ход вновь на кухню и снова степенно шествовали в «мамину». И так несколько раз, пока взрослым не надоедала наша ходьба-беготня по кругу.
…После «кругосветки» верхнего этажа выхожу через кухню вновь в сени. Я упоминала про холодный чулан в глубине сеней. В нём хранились разнообразные бытовые вещи: какая-то рухлядь, бельевые корзины с грязным, предназначенным для стирки бельём, веники, тазики и мочалки для бани, цинковое корыто со стиральной доской, коромысло, верёвки – э, всего не перечислить. В чулане же есть узенькая лестница на чердак дома. Почему-то я боялась лазить туда, и за всё время, пока мы жили в Карасях, ни разу не побывала на чердаке. Наверное, братцы напугали меня какой-нибудь страшилкой про чертей. Они это любили делать. Сами-то они ничего не боялись.
Наш чулан особенный – он сквозной, двери у него с двух сторон. Вторая дверь из него ведёт на то самое парадное крыльцо, упоминаемое в договоре на домовладение. Дверь закрыта изнутри на замок и вот почему: парадное крыльцо отец так и не восстановил, видимо, в связи с перепланировкой жилых помещений наверху. Некоторые ступеньки у крыльца отсутствовали, а сохранившиеся ступени, местами прогнившие, могли под ногами обломиться. В том, что это парадное крыльцо, можно было убедиться по украшенному резными финтифлюшками козырьку над ним. Выход с крыльца «смотрит» на обширную площадь, в центре которой в 30-е годы ещё стояла каменная церковь. Теперь площадь выглядела как большая поросшая мягкой травой поляна – отличное место для ребячьих игр. Совсем близко от нашего дома деревенского вида дом, это школа с единственной классной комнатой, и в этой школе в две смены учились мои братья и я. Вторая школьная изба находилась на другом конце площади. Там мы учились в 3-м и 4-м классах. А школа-семилетка была только за семь километров в Непряхино. Но об этом после.
Я всё-таки приспособила парадное прогнившее крыльцо под свои девчачьи игры. Осторожно поднявшись на него со стороны огорода, я устраивала на сохранившихся ступеньках «выставку» моих сокровищ. В солнечном свете они казались мне действительно сокровищами. Это были найденные по огородам, на улицах, помойках черепки посуды, а также цветные стёклышки. Мы, ребятишки, их называли «сечками». Некоторые черепки от разбившихся фарфоровых чашек или блюдец, видимо, сохранились от былых благополучных для села времён; они были очень красивыми – синими с золотой каёмкой, или красными в цветочках, или белыми в зелёный горошек – и стократно возрастали в цене у нас, ребятни. Эти «сечки» особенно берегли.
Другим любимым моим местом, когда меня почему-то не пускали на улицу, была лавка на площадке крыльца с другой стороны дома. Забравшись на неё с ногами, я пускала с высоты мыльные пузыри и следила, как они, радужно переливаясь, медленно опускались вниз. Братцы научили меня, как можно было использовать для этого дела обычную деревянную катушку от ниток – мы называли её «тюрючок». В отверстие катушки надо было всунуть маленький кусочек влажного мыла, а в баночку или любую подходящую посудинку наливалась мыльная вода. Обмакивая «тюрючок» одним отверстием в эту воду, в другое отверстие надо было несильно подуть, пока не появлялся вначале маленький пузырёк. Продолжая осторожно дуть и медленно покачивая «тюрючок», добивались того, что пузырёк увеличивался всё больше и больше и, наконец, отрывался.
И раз я заговорила про «тюрючок», расскажу ещё об одном его использовании в моих играх. Однажды брат Женька сказал мне:
– Хочешь, я покажу тебе, как сделать радио?
Конечно, я хотела. Всё дело в том, что у нас не было игрушек, но очень хотелось разнообразить свою игру.
Женька взял пустой коробок от спичек, одну горелую спичку и длинную белую нитку, отмотав её от катушки из маминых швейных запасов. В центре крышечки спичечного коробка он продырявил гвоздём небольшое отверстие, через него продел нитку. Затем один конец нитки привязал к спичке, а другой неплотно к «тюрючку». Закрыл коробок крышечкой, при этом спичка с привязанной ниткой оказалась внутри коробка. «Радио» готово. Женька скомандовал:
– Возьми коробок и отойди подальше так, чтобы нитка натянулась. Но смотри, не сильно тяни, а то порвешь нитку.
«Ну и что за радио получилось?» – разочарованно подумала я.
А Женька, предварительно послюнив «тюрючок», стал его вращать. К моему изумлению коробок в моих руках громко затарахтел – ну прям, как радио из чёрной тарелки в нашем клубе! Такие непонятные тарахтящие звуки, бывало, неслись сквозь помехи в эфире. А если нитку натягивать то сильно, то слабо, то и звуки из нашего самодельного «радио» получались разной тональности и громкости.
– Теперь играй сама! – сказал Женька. Закрепил коробок на шпингалете оконной рамы и отдал мне «тюрючок». Женьке надо было бежать на улицу к ребятам.
Наше детское освоенное пространство не ограничивалось, конечно, домом. Ведь был ещё двор. А во дворе сарай и «стайка». В договоре на домовладение сарай назывался «завозней». Видимо, в иные времена, когда в хозяйстве имелась лошадь, туда «завозили» телегу и сани, хранили хомуты и сёдла, там же хранились лопаты и грабли, пилы и топоры, косы и вилы и т. д.
Впервые после скитальческой жизни нашей семьи и проживания в казённых домах у нас появился собственный дом, огород и двор и разного рода живность.
Помню, недолгое время по двору бегали куры во главе с петухом. Бабушка с криком «цап-цып-цып» выносила им корм и ставила тазик с водою. Куры и сами кормились, весь день хлопотливо рылись в мусоре, отыскивая что-то съедобное для себя; склёвывали, набивая себе зоб, и мелкие камешки, а на ночь удалялись на нашест в сарай. Там же, в сарае, куры неслись. Но иногда они – твари такие! – забирались под сарай, пол которого был настлан на каменном подклете, чтобы талая или дождевая вода не заливала сарай. Под сараем куры тоже неслись. В этом можно было убедиться по громкому их квохтанью после того, как яичко «выкатилось» из них. Но как залезть взрослому под сарай, чтобы собрать снесённые яички? А никак. Хоть пол в сарае разбирай. Лазили мы, ребятня. Несмотря на пыль и мусор под сараем, мне это нравилось. Ползёшь на пузе, чихая от пыли, и вдруг видишь сияющее белизной яичко. Бабушка давала мне обычно старую негодную мужскую шапку, и я набирала в неё яички.
Не знаю почему, куриное сообщество в нашем дворе не задержалось. Возможно, в зимнее время в холодном сарае их нельзя было держать, а в доме городить для них клетки было неспособно.
Сравнительно недолго у нас жила коза Манька. Её пахучее молоко мне совсем не хотелось пить, и бабка насильно заставляла меня, «золотушную», выпивать кружку тёплого ещё козьего молока от утренней дойки. Я плевалась и морщилась, но пила. По степени «противности» козье молоко я ставила на второе место после рыбьего жира: фу! До сих пор меня передёргивает от словосочетания «рыбий жир». Даже рассказывать неохота, как я проглатывала ложку этой мерзости.
