А после войны садик был за ненадобностью закрыт.
…В 45-м война закончилась. Конец её я запомнила по-детски смешно и не понимая грандиозности перемен в жизни всех людей. Отныне время пошло разграничено на «до» и «после» войны.
Был майский день. Мои мама и бабка пришли откуда-то сильно весёлые. Бабка даже приплясывала вокруг стола, напевая на мотив «Барыни» «ри-та-та-та». А я испугалась необычности их поведения и залезла под стол. Испугалась и пьяных криков, доносящихся с улицы. Во время войны ничего подобного я не могла услышать. Взрослые чаще всего пребывали с серьёзными озабоченными лицами. И я почему-то не помнила бабьего воя от приходящих похоронок с фронта, но чувствовалось постоянное напряжение в людях. Многие женщины из-за нехватки мужчин работали на шахтах. Вагонетки с рудой возили, а то и в шахту спускались, что в мирное время было запрещено трудовым законодательством.
И вот – отпустило. Победа! Всё село было пьяным.
Взрослые острее почувствовали окончание войны. В моей жизни ничего не изменилось. Моё детство продолжалось. Я росла.
Наша бабка
Пока мы, братья и я, росли и взрослели, наша бабка постоянно присутствовала в нашей жизни. Кормилица, заботница, врачевательница, в меньшей степени наша «пушкинская Арина Родионовна» – на ней ведь и домашнее хозяйство с огородом и скотиной «висело». Некогда ей было рассказывать сказки, петь песни. Она была неграмотная, говорила простонародно, в нашем присутствии из её рта летели слова типа «жопа», «насрать», «поссать», а то и покруче слова в словесных перепалках и разного рода уличных разборках с деревенскими бабами. Когда мои родители пытались её образумить и не обращаться вольно со словами в нашем присутствии, бабка возмущённо хмыкала:
– А то они не знают, что «жопа» – это «жопа»!
Овдовев в 44 года, она посвятила свою дальнейшую жизнь семье младшего сына и больше замуж не выходила. Однако раза два она куда-то уезжала от нас. Помню, она появилась у нас в Непряхино, и я, соскучившаяся, полезла к ней на колени. Она охнула и сказала:
– Погоди, Люська. Глянь, какие у меня ляжки.
Подняла подол юбки, и я увидела багровые струпья вместо нормальной кожи на её бёдрах. И помню, что папка долго и сердито выговаривал своей матери, что она на полном ходу поезда спрыгнула вблизи станции Чебаркуль. Позднее я узнала все обстоятельства этой истории от неё самой:
– В 43-м годе Федька из армии пришёл, к нам в Непряхино приехал. Ранило его на войне, отлежался в госпитале и его начисто списали. Контуженый был – всего трясло, ложку до рта не мог донести. И нога не зажила. Ну и я с ним поехала проведать родню в Вознесенку. Таня и её ребята, Васька с Галькой, там жили. Ну, повидалась в Вознесенке со всеми, назад до Чебаркуля поехала с попутчицами, молодыми девками. Мы в Миассе было сели на поезд, едем, а нам говорят, что поезд в Чебаркуле не остановится и едет до Челябинска. Девки собрались прыгать, ну и я за ними. Прыгнула, меня и проташшыло по насыпи, хорошо хоть об столб головой не вдарило – он совсем близко от меня стоял. А то бы и хоронить вам пришлось меня. Ну а ляжки ободрала в кровь. Девки на станции фельшара нашли, он мне йодом ляжки намазал. Немного очухалась, да и – к вам.
Второй раз она уехала из Карасей надолго. Что-то не заладилось у неё с моей мамой. Бабка привыкла верховодить в семье, ругала молодуху за то, что она всё не так делает по хозяйству, и не подпускала маму на кухне, когда что-то готовила и стряпала. Мамины глаза то и дело были на мокром месте. Папка пытался их помирить, но однажды бабка собрала свои вещи в узелок и заявила:
– Ну и живите без меня! Ухожу от вас!
Потом я узнала, что бабка нашла работу в Миассе на железной дороге, на какой-то стройке, чуть ли не шпалы укладывать. Наверное, надеялась и свою личную жизнь как-то наладить, может, и замуж выйти. Ведь она была совсем ещё не старой.
Прошло какое-то время. Выходной день, и мы все дома. Сидим за столом, обедаем. Хлопнула калитка в воротах. Папка глянул в окошко и сообщил:
– Ну вот и мать идёт!
Бабка вошла и сказала:
– Приехала, значит. Не могу без этих засранцев жить. Кажный день всё думала: как они тут без меня?
Конечно, и мы обрадовались, что бабка вернулась. Она снова взяла бразды в свои руки на кухне и по хозяйству, и поскольку шить, как мама, она не умела, то шитьё стало основной маминой домашней работой.
Ну а наша бабушка освоила с детства прядильное ремесло. Как только выдавался свободный час днём, она привязывала к спинке стула кудель (клок очищенной овечьей шерсти), и усаживалась боком на стул. Мне было интересно смотреть, как она вытягивала из кудели левой рукой, одновременно скручивая, тонкую нить пряжи – по-деревенски надо говорить: «ссучивая» – и, привязав нить к веретену, правой рукой ловко закручивала его так, что веретено вращалось – аж плясало на полу и наматывало на себя пряжу. Бабушка левой рукой только успевала вытягивать из кудели нитку. Пряжа у неё получалась ровненькая, нужной толщины. Закончив работу, она подзывала меня, вела на кухню и командовала:
– Ну-к, Люсь, помоги перемотать пряжу в клубок. Садись вот тут напротив меня на лавку и держи концы веретена ладошками, да неплотно держи.
У меня ничего не получалось, веретено с намотанной пряжей щекотало мои ладошки, вырывалось из ручонок и падало на пол.
– Учись, Люська, сызмала прясть и вязать! Вырастешь, всё это пригодится, – говорила бабушка, но и понимала, что я ещё для этого дела мала.
Спустя какое-то время родители где-то приобрели настоящую прялку и «донце», к которому привязывали шерсть. Процесс прядения пошёл гораздо быстрее. Устройство прялки не буду здесь описывать. В интернете можно найти всё на свете: и как устроен тот или иной старинный механизм и предмет, и как он назывался раньше. Хочу только заметить здесь, что прялку бабушка называла самопрядкой, словно бы это устройство само прядёт. А вот и не само! Потому что не только руки, но и одна нога была задействована в процессе – ногой ритмично она нажимала на педаль, отчего колесо прялки крутилось, и нитка пряжи наматывалась на крутящуюся вверху бобину. В остальном всё то же. Деревянное «донце» из двух широких гладких досок имело Г-образную форму. На горизонтальную доску усаживалась бабушка, к верхнему концу вертикальной доски, собственно к «донцу», привязывала клок шерсти и тянула, ссучивая, нитку пряжи, одновременно нажимая ногой на педаль.
Пока я была мала и сама не читала, бабка под жужжание колеса прялки рассказывала мне разные истории из деревенского быта, а иногда и сказки в своём пересказе. Помню, одна из её сказок меня ужаснула такой вот жутью. Сказка обычная про Ивана, которому надо было за каким-то делом перебраться через океан. А как? Океан ведь не переплывёшь. Он поймал орла, да и сел ему на спину. Орёл полетел через моря и страны. Лететь далёко, он ослаб от голода. Иван понял, что они сейчас упадут в воду и утонут. С собой у Ивана была краюшка хлеба и фляга с водой, сам-то он не голодал в пути. А орёл хлеб не ест, ему мясо надо. А где его взять? И тогда Иван стал ножом срезать куски мяса со своих ляжек и бросать орлу, а тот ловил клювом мясо и дальше летел. Так и перелетели океан.
Я не выдерживала такого ужаса, прерывала бабкин рассказ:
– Но Иванушке больно же было своё мясо срезать!
– Конечно, больно. А чё поделаш? Тонуть в океане не хотелось, жить ему хотелось…
У бабушки за рекой завелась приятельница. Звали приятельницу необычно для меня: Сусанна Петровна. Иногда она навещала бабушку, приносила какую-то выпивку, скорее всего, брагу собственного изготовления. Накушавшись, они устраивались на табуретках у тёплой печки-«голландки» в «нашей» комнате и начинали долгие свои беседы, видимо, совсем не предназначенные для моих детских ушей, потому что во время разговора они то и дело шептали что-то друг другу на ухо. При этом хихикали и смеялись. Если я пыталась приблизиться к ним и подслушать, бабка грозила мне пальцем и говорила:
