…С какого же возраста я стала осознавать себя и помнить? Могу сказать уверенно: с конца непряхинского периода жизни, а это первая половина 1943-го года, и мне шёл четвёртый год. В деревне Непряхино жили родители моей мамы, и какое-то время жила наша семья до переезда в соседнее село Верхние Караси. Но, конечно же, мои воспоминания были такими отрывочными, что даже и не верилось, было ли то, что я помню, на самом деле. И всё же именно эти фрагменты воспоминаний с отдельными деталями, чем-то поразившими моё воображение и потому осевшие в моей головёнке на долгие годы, убеждают меня теперь в реальности того или иного события.

Ну вот, например. Я, мои братцы, наш дядя Витька Тырданов – только мы не сознаём, что он нам приходится дядей, он ровесник моему старшему брату Герке – летним, погожим деньком бегаем то ли на пустыре, то ли на поляне около какой-то закопчённой избушки, в которой никто не жил. От избушки пахнет горелым железом. И избушка эта называется кузницей. Впрочем, я не бегала вместе со всеми. Для мальчишек я была слишком мала и путалась у них под ногами. Они меня отгоняли от себя, чтобы ненароком не сбить, не толкнуть, а сами носились с ором и топотом. Чтобы чем-то занять себя, я стала отыскивать около кузницы какие-то камешки и железки. Вдруг увидела отливающую медью змею, греющуюся на солнце. Только я не знала ещё, что это змея. Я видела на грядках в огороде дождевых червяков, поэтому и закричала:

– Ой, какой большой червяк!

Ближе всех ко мне оказался мой пятилетний брат Женька. Он испуганно завопил:

– Змея! – и оттащил меня за подол платья в сторону. Прибежали Герка с Витькой и палками то ли забили, то ли прогнали змею.

Эту картинку и особенно отливающую медью и действительно похожую цветом на дождевого червяка змею я запомнила на всю жизнь. Однако я сомневалась: таких змей вроде нет на Урале. Может быть, это был уж, но почему ясно запомнился цвет змеи – не чёрный или серый?

Много, много лет спустя, в 1997 году, будучи в гостях у старшего брата Георгия и его жены Анны в Магнитогорске, я стала рассказывать эту историю и назвала змею ужом, не уточняя цвет. Георгий тут же поправил меня:

– Это был не уж, а медянка.

Оказывается, на Урале водятся такие змеи. И, конечно же, они не чёрного, а медного цвета! Вот как зримо детская память сохранила то, что я увидела в своём трёхлетнем возрасте.

И запомнила я похороны деда Тырданова в июне 1943 года. Мои старшие братцы, шестилетний Герка и пятилетний Женька, откуда-то примчались, попросили у бабушки Кузьминой два пятака и вновь умчались. Через какое-то время они прибежали домой окончательно. Перебивая друг друга, они стали возбуждённо рассказывать о том, что увидели в доме деда и бабушки Тырдановых, куда они, оказывается, бегали:

– Бабка Тырданова плачет – никак дедушку не может разбудить, а он так крепко заснул, что совсем не двигается. Мама наша тоже плачет и говорит, что он умертый! Ему зачем-то положили на глаза два пятака. Когда он проснётся, пятаки скатятся, и он наверное засмеётся!

Непривычно притихшая бабушка Кузьмина, слушая их, горестно качала головой и крестилась.

А мне было совсем не грустно, а даже весело: светило солнышко, между берёзок росла мягкая травка. Какие-то кресты и холмики совсем не пугали, ибо я не понимала, для чего они здесь и почему их так много. И мёртвого дедушку я не видела. Гроб с его телом стоял на телеге, и мне с моего малого роста не было его видно. И гроб – это просто длинный ящик. И вообще было непонятно, для чего сгрудились взрослые вокруг глубокой ямы. На миг в поле моего зрения оказались плачущие бабушка Тырданова, моя мама и тётя Клавдия. Я уже хотела зареветь в голос, но в это время какая-то тётенька сунула мне в рот ложку сладкого риса с изюмом. Плакать расхо-телось. Проглотив вкусное угощение, я убежала к малышне, которая носилась неподалёку по дорожкам между непонятными холмиками с крестами.

Когда, будучи взрослой, я рассказывала это моей маме, она недоверчиво хмыкнула:

– Маленькая ведь ты была! Не могла помнить деда.

А я даже его живого немного запомнила. Правда, очень смутно, да и то потому, что он мастерил под навесом рядом с сараем верёвочные качели для меня. И запомнила его шершавую ладонь, когда он гладил меня по голове и рукам.

Мои братья больше, чем мама, верили моим детским воспоминаниям и даже прибавляли свои детали. Например, мой брат Евгений – всего на год старше меня – тоже запомнил похороны деда Тырданова. Он рассказывал, что ехал на телеге с каким-то мальчиком и тот хвастливо заявил:

– А мой дедушка давно помер, от него остались под землёй одни кости!

Брата задел хвастливый тон мальчишки и он ответил:

– Ну и что? Скоро и от моего дедушки останутся одни только кости!

Сам процесс похорон он не запомнил. Видимо, тоже бегал с ребятнёй среди могил. Но запомнил, что обратно с кладбища его, полусонного, несла на руках мама и ему было хорошо и уютно.

Счастливое время! Мы, ребятишки, ещё так малы и не понимаем, что рядом с жизнью ходит смерть. Ведь где-то шла большая война, убивало много-много людей. А мы есть, живём и уверены в том, что будем жить всегда!

Три года мне исполнилось 22 декабря 1942 года. Мама моя пригласила фотографа – я запомнила, что это была «тётя». Именно по этой детали моих воспоминаний моя мама поверила мне, когда я ей сказала, что помню, как меня фотографировали.

Перед этим меня одевали и обували. Чулочки, ботиночки. Плотное серенькое в мелкую клетку платьице, вокруг шеи повязали мягкий широкий воротник круглой формы и жёлтого цвета. Что жёлтого, на чёрно-белой фотографии нельзя было видеть, но мама подтвердила спустя годы:

– Жёлтого. Была такая пелеринка, связанная из шёлковых ниток.

Платье было с карманчиками. На стриженую мою голову с трудом – мало волос – привязали бантик, да так неудачно, что он на фотографии получился в виде бугорка сбоку макушки. Потом, разглядывая эту фотографию, мои братья каждый раз говорили:

– Вот Люська. А на голове у неё шишка!

И меня эти слова сильно обижали, и каждый раз я капризно ныла:

– Мам! Ну, чё они смеются? Скажи им, что это не шишка, это – бантик!

А как получилась эта фотография, мне было совсем непонятно. Меня поставили на столик. Тётя-фотограф сказала, что из этого стеклянного глазочка на ящике в виде гармошки вылетит сейчас птичка. В это я поверить не могла, потому что глазок был стеклянный и без дырки – птичке оттуда никак не вылететь. Поэтому я получилась на фотокарточке с недоверчивым и испытующим взглядом. Мама моя недовольно сказала потом:

– Хоть бы улыбнулась! Смотрит букой.

А чего улыбаться, раз тётенька сказала неправду и никакая птичка не вылетела!

А теперь я иначе смотрю на это моё детское изображение.

С фотографии девчушечка-трёхлетка

Смотрит так, что душу мне прожгла.

– Ну-ка, бабушка, скажи, ответь-ка,

Как ты жизнь свою-то прожила?

Говорю девчушке я со вздохом:

– Ох, не спрашивай! Какое твоё дело?

Прожила я хорошо ли плохо,

Но жила на свете, как сумела.

Ты вот ничего пока не знаешь,

Как пойдёт твоя большая жизнь.

Ты мала, совсем не понимаешь,

Что во мне добро со злом сошлись.

Я жила, сама с собою споря,

Словно чувствуя твой чистый строгий взгляд,

Знала я и радости, и горе,

А теперь вот близок мой закат.

И душа моя порой мятётся:

Господи! Прости за всё меня!

Знаю, девонька, как жизнь твоя соткётся,

Потому что ты – ведь это я!

Человеческая жизнь – это даже совсем не малая планета. Это – космос. В ней много чего заложено, но реализуется у всех по-разному. И, к сожалению, далеко не в полной мере.

И кому-то нужно было, что я взяла и родилась? То есть вошла в большой мир, в котором уже обитает и живёт множество других людских существ, и моя дальнейшая судьба пересечётся со многими судьбами других.