В мастерскую к бабушке часто приходят самые разные люди: ее приятели-художники, заказчики, любители старины и искусства, а то и просто любопытные. И все же она заметно удивляется, когда на пороге мансарды появляется столь живописная компания. Старик в зеленой чалме величественно кланяется бабушке, важно прижимая к груди левую руку. И его телохранители в цветных фесках тоже молча и низко, чуть не до пояса кланяются ей.

Через секунду, оправившись от неожиданного вторжения, бабушка радушным жестом указывает гостям на тахту.

По праву старшинства и бесспорной своей значительности на тахту усаживается один старик. Мгновенным, острым, ястребиным взглядом окидывает он развешанные по стенам, разостланные по полу и сваленные в углу ковры. Потом, сложив на коленях руки и неспешно перебирая блестящие черные четки, молча кивает слуге в красной феске. И тот, почтительно склонившись перед бабушкой, начинает говорить. По-русски он говорит плохо, смешно коверкая самые простые слова.

Стоя у двери, я напряженно вслушиваюсь, стараясь ничего не пропустить.

Эфенди такому-то — странного восточного имени я сразу не могла запомнить — известно, что художница мадам Аджэмов собирает старинные ковры. Эфенди прибыл издалека, из Афганистана, и очень, очень просил бы разрешения взглянуть на коллекцию мадам Аджэмов. Если она будет столь любезна…

— Коллекцию? — с удивлением перебивает бабушка. — Но вы заблуждаетесь, эфенди! Никакой коллекции у меня нет — так, десяток старых, дряхлых ковров…

— Эфенди просит вы их показать, — снова кланяется красная феска, перебросившись непонятными словами с зеленой чалмой.

Бабушка явно польщена, но, беспомощно оглянувшись, пожимает плечами.

— Так вот же! Любуйтесь, пожалуйста! Все мои сокровища перед вами! — и легким, грациозным жестом указывает на ковры, развешанные по стенам.

Тот, кого называют эфенди, не спеша поднимается и, шелестя шелком своих длинных одежд, с тем же непроницаемым, бесстрастным лицом обходит мансарду, — взгляд равнодушно скользит с ковра на ковер. Завершив беглый осмотр, он возвращается к тахте и, снова бросив красной феске десяток гортанных слов, принимается так же бесстрастно перебирать четки.

— Разве там все, что мадам Аджэмов иметь? — с вкрадчивым недоверием спрашивает красная феска.

— Да, все! — По вскинутым бровям бабушки я вижу, что она явно не понимает, что еще нужно незваным гостям. И вдруг спохватывается: — Ах да! Как же я позабыла?! Есть еще ковер! Сейчас покажу. Миранда! Иди сюда, пожалуйста! — зовет она, высунувшись в окно. — Миран-да!

Прибежавшая на зов девушка помогает бабушке вытащить из чулана и развернуть на полу недавно привезенный, так заинтересовавший Бэма ковер. Старик эфенди рассматривает его, поначалу сохраняя то же отчужденное и равнодушное выражение, но постепенно что-то в его лице меняется, глаза загораются острым блеском, несколько быстрых гортанных слов в сторону, и красная феска, оживившись, кланяется бабушке еще ниже, еще почтительней.

«Эфенди хотел бы купить этот ковер, уважаемая мадам Аджемов!» — вот смысл того, что он говорит.

Старик в зеленой чалме опять усаживается на тахту. Он кажется мне бесстрастным, как каменный Будда на этажерке бабушки Таты, но его выразительные холеные пальцы перебирают четки с поразительной быстротой.

Я внимательно смотрю в задумчивое лицо бабушки, обрамленное золотистыми волосами, и думаю: значит, ковер действительно дорогой, если и Бэм, и эти таинственные пришельцы предлагают за него деньги. Интересно, что же сделает бабушка? Все-таки продаст? Да?

Но, озорно улыбнувшись, бабушка насмешливо спрашивает:

— Ну, а если я попрошу за него десять тысяч рублей?

Мы с Гиви переглядываемся — цена за полуистлевшую рухлядь прямо-таки фантастическая! Даже мы, дети, это понимаем.

Чуть вздрагивают белые пушистые брови, еле заметный кивок красной феске, еще один взгляд, и от двери подходит второй телохранитель старика, в руках у него маленький кожаный саквояж с серебряными застежками, незамеченный мной раньше, — может, слуга прятал его под полой халата?

Красная феска берет саквояж и с почтительным поклоном передает старику. Смуглая рука с тяжелым драгоценным перстнем, раздраженно отстранив четки, отпирает серебряные замочки и открывает саквояж. Одна за другой ложатся на стол радужные тугие пачки.

— Ой-ой! — изумленно и восторженно вскрикивает у дверей Миранда. — Сколько денег!

А красная феска, кланяясь бабушке, переводит на русский язык негромкие распоряжения величественного старика:

— Здесь есть ваша сумма, мадам Аджемов. Иметь считать…

Я напряженно слежу за бабушкой и вижу, как ее лоб и щеки бледнеют. Она долго и изумленно, словно не веря глазам, разглядывает лежащие на столе аккуратные пачки; я думаю, что она, наверно, считает, сколько всего можно на эти деньги купить. И новые пальто папе и маме, и ботинки, и шубку мне… Но, к моему удивлению, бабушка отрицательно качает золотоволосой головой, губы сжимаются строго и непреклонно.

— Я прошу эфенди извинить меня, — медленно и с усилием говорит бабушка. — Я не собираюсь продавать ковер.

Становится так тихо, что жужжание бьющейся в оконное стекло мухи наполняет мансарду гремящим звоном.

Мы с Гиви во все глаза смотрим на эфенди в зеленой чалме. Неужели и теперь лицо его сохранит бесстрастное выражение? Да, оно остается непроницаемым, лишь в уголках губ появляется подобие брезгливой усмешки. И опять — коротенькое неразборчивое приказание, и на стол, рядом с прежними пачками, ложится еще одна — толстая и тугая, — в ней, конечно, тоже несколько тысяч.

У меня останавливается дыхание: неужели бабушка откажется от таких денег? Я чувствую, как рядом со мной судорожно напряглось худенькое тело Гиви. Его мама, тетя Верико, наверно, должна была бы за эту сумму украсить великолепными шляпками головы модниц всего Тифлиса! Да что там Тифлиса — всей Грузии, соорудить тысячи и тысячи шляп! На столе перед бабушкой лежит целое состояние, богатство!.. И вдруг в памяти у меня громко и отчетливо раздаются сердитые слова папы: «Они же распродают нашу родину! У них нет за душой ничего святого, кроме наживы! Их бог и царь — его величество чистоган!» Ведь, может, папа как раз о таких людях и говорил? И мне становится страшно — сама не знаю почему.

Но…

— Вы не поняли меня! — покраснев, с возмущением восклицает бабушка. — Я не торгуюсь. Нет! Я просто не хочу продавать ковер. Ни вам, ни кому другому… И — ни за какую сумму!.. Прошу извинить меня за неуместную шутку…

Бабушка говорит горячо и твердо, тоном, не допускающим возражений. И мне внезапно кажется, что миниатюрная, хрупкая моя бабушка даже ростом становится выше. И хотя мне жалко денег, жалко миллиона марципановых зайцев, которых можно было бы за эти деньги купить, чувство непонятной гордости охватывает меня — так бы и бросилась к бабушке и расцеловала. Вот она какая! Она не хочет продавать чужим людям кусочки родины!

Не поднимая глаз, эфенди в зеленой чалме сердито бросает красной феске короткое, отрывистое слово, и пачки денег одна за другой исчезают в коричневом саквояже. Щелкают серебряные замки.

Ни на кого не глядя, словно ни бабушки, ни нас с Гиви и Мирандой нет в комнате, эфенди поднимается с тахты и направляется к двери. Лицо его не выражает ни разочарования, ни досады, оно бесстрастно, только тонкие губы сжаты чуть плотнее, чем раньше. Молча и почтительно, так же ни на кого не глядя, идут за ним телохранители.

Но, уже стоя на пороге, старик в зеленой чалме неожиданно оглядывается, и я на секунду чувствую на себе его колючий, пронзительный взгляд. И вдруг он как-то странно улыбается мне, именно мне, я в этом уверена! Но длится это всего мгновенье.

— Ой-ой-ой! — изумленно причитает у двери Миранда. — Такие деньги! Та-кие деньги!

Бабушка стоит молча, по-наполеоновски сложив на груди руки, лицо у нее гордое и довольное, а в глазах прыгают веселые чертики.

— Волшебники! — шепчет рядом со мной Гиви, прислушиваясь к затихающим на гулкой лестнице шагам. — Я знаю, это они…