— Да, калбатоно Олга, мы — мастэра!.. Ну как, вкусно, дэтка? — спрашивает он, снова поворачиваясь ко мне. — Умээт дядюшка Котэ дэлать вкусное для малэнких дэвочек? А?
— Вкусно! Очень вкусно, дядюшка Котэ! — восторженно, но с трудом отзываюсь я: рот у меня полон.
— А вэдь это и есть задача каждого мастэра, калбатоно Олга, — украшат жизнь, делат ее вкусной! — довольно хохочет Котэ, и его глазки-изюминки совсем исчезают в припухших красноватых веках. — Ну развэ старык Котэ нэ прав?!
Когда, нагруженные покупками, провожаемые прощальными напутствиями и бурными пожеланиями счастья, мы наконец выходим из кондитерской, на улице немного поутихло. Перестали хлопать о стены домов ставни; пыль, вперемешку с мелким сором, осела на мостовой. Значит, Сурб Саркис больше не злится — с ним случаются такие перепады настроений.
Я иду и крепко прижимаю к груди наши с бабушкой покупки. Гиви любит шоколад — ему предназначена бомба в серебряной обертке, в ней, должно быть, спрятан, как всегда, какой-нибудь приятный сюрприз. Один заяц — мне, два других — Ваське и Амалии; после той неприятной истории с куклой мы с Амалией, как это ни странно, стали дружнее, и я сама себе удивляюсь: я на Амалию ни капельки не сержусь.
— Ну вот хотя и недешево, но всем сестрам по серьгам, — весело замечает бабушка. — А дядюшка Котэ славный, правда, Ли?
— Конечно! — кричу я. — Он сам похож на большое пирожное!
— И говорят, он очень любит и ценит искусство! — задумчиво добавляет бабушка. — По слухам, его коллекция одна из лучших в Тифлисе. А человек, который любит искусство, не может быть плохим, Ли, я в этом глубоко убеждена!
Мы снова дефилируем мимо магазинов — цветочных, ювелирных, галантерейных, мимо лавочек под яркими тентами и мимо пурни[5], откуда так аппетитно пахнет свежим лавашом, мимо винного погребка с нарисованным на вывеске веселым, красноносым кинто[6] — в одной руке он держит гроздь ядовито-зеленого винограда, другой поднял над головой рог, пенящийся вином.
Но в ту самую минуту, когда мы ступаем на Воронцовский мост, откуда открывается чудесный вид на гору Мтацминда и венчающий ее белый домик — станцию фуникулера, очнувшийся Сурб Саркис неожиданно ни с того ни с сего грубо и сильно толкает меня в спину. Он, наверно, опять впал в дурное настроение, и, предвидя его каверзы, мы с бабушкой хватаемся за руки и пускаемся бежать. Мы почти перебегаем мост, когда бабушка внезапно останавливается:
— Подожди, Ли!
Я смотрю туда, куда устремлен бабушкин взгляд.
Перегнувшись через перила моста, там стоит девушка. Пристально и неподвижно глядит она в клубящуюся глубоко внизу Куру, словно не ее волосы, не ее темное старенькое платье яростно треплет и рвет Сурб Саркис. Даже издали я вижу, что на щеках девушки блестят слезы.
Бабушка тянет меня за собой, и мы быстро подходим к незнакомке.
— Что ты тут делаешь? — строго спрашивает бабушка. — Ты же простудишься!
Она кладет свою маленькую крепкую ладонь на пальцы девушки, вцепившиеся в перила. Я вижу, что они совсем побелели от холода и напряжения, а платье девушки порвано в нескольких местах. И есть что-то необычное и пугающее меня во всем ее облике, я стараюсь отстраниться, отодвинуться от нее.
Словно очнувшись от сна, девушка поворачивается к нам и сердито оглядывает бабушку огромными мрачными глазами.
— Что? Что вам надо? — грубо спрашивает она вздрагивающими губами.
— Я говорю: простудишься! — твердо повторяет бабушка, не отпуская ее руки. — Ветер такой холодный! А ты одета легко. И платье у тебя изорвано.
— А разве это важно? — Девушка с каким-то отчаянием машет рукой. — Мне все равно…
— Все равно? Зачем так говоришь? Да как ты смеешь так говорить? Молодая, красивая! — Бабушка не на шутку сердится. — Сейчас же пойдем отсюда!.. Видишь — со мной ребенок. Ли не может долго стоять на ледяном ветру!
— Ну и идите себе!.. — И, повернувшись к нам спиной, девушка снова упирается взглядом в кипящую глубоко внизу мутную воду.
Но бабушку не так-то легко переупрямить, я это отлично знаю. Уж если что-нибудь затеяла, доведет до конца.
— Где ты живешь? — требовательно спрашивает она.
— Где живу?! — Девушка резко и странно смеется. — Сурб Саркис знает! Где жила — там мне больше не жить!
Несколько мгновений бабушка молчит, глаза ее темнеют. А я, зная ее характер, уже догадываюсь, что произойдет дальше. И не ошибаюсь.
— Ну вот что! — властно заявляет она. — Идем! Наш дом рядом. Как тебя звать?
Девушка молчит.
— Я тебя спрашиваю!
— Ну, Миранда, — нехотя отзывается девушка.
— Красивое имя! И тебе идет. Очень идет! Ми-ран-да! — нараспев произносит бабушка, вслушиваясь в звучание слова. — Красивое имя! — убежденно повторяет она. — С таким именем жить и жить! И быть счастливой! Ну, Миранда, идем! Идем!
Бабушка зовет так настойчиво, так горячо, что измученное, напряженное лицо Миранды смягчается. Пристально и внимательно посмотрев на бабушку, она отпускает наконец перила и, зябко потирая руки, молча идет рядом с нами.
Подгоняемые уже вовсю разыгравшимся Сурб Саркисом, мы пересекаем Александровский сад и подходим к нашему дому.
У подъезда, величественно опершись на метлу, стоит неподвижный, как статуя, дворник Тигран. Он одноглазый — левый глаз ему выбили на войне. Мальчишки с соседних дворов издали дразнят его: «Косой-кривой, помахай метлой!» Но единственный зеленый глаз Тиграна видит все кругом удивительно зорко, до мелочей. И сейчас дворник так подозрительно оглядывает Миранду, что она, поежившись, убыстряет шаг.
А мама не удивляется Миранде. Она давно привыкла к тому, что бабушка приводит в дом чужих, совсем незнакомых людей. Встретит на улице человека, облик его чем-то поразит ее — и вот уже случайный прохожий становится знакомым, а то и неожиданным другом, иногда — натурщиком. А уж если бабушка встретит несчастного, обиженного судьбой или людьми, он обязательно наш гость.
И мама ни о чем не расспрашивает ни бабушку, ни Миранду, просто, оторвавшись от своей работы, встав из-за стола, сочувственно разглядывает девушку, потом, вздохнув, молча идет к шкафу, достает оттуда свое голубое платье и протягивает Миранде.
— Переоденься, — говорит она. — Твое нужно выстирать и починить.
И, к моему удивлению, Миранда беспрекословно повинуется — берет у мамы платье и следом за бабушкой отправляется в кухню. Миранда одного с мамой роста, и платье приходится ей впору. И я поражаюсь: до чего же стройна, до чего красива наша новая неожиданная знакомая! Я убеждена: бабушка обязательно заставит Миранду позировать себе.
Мама снова усаживается за свою работу — она переводит с французского книгу, — а бабушка долго разговаривает на кухне с Мирандой. И хотя Миранда кажется мне ужасно загадочной и на нее приятно смотреть, я не могу усидеть на месте — ведь у меня приготовлены подарки для Гиви и тигранят. А Гиви, наверное, ждет не дождется: мы с бабушкой так долго ходили.
Конечно, ждет! Он лениво и важно покачивается в старенькой качалке, свесив ноги в красных носках, а над ним озабоченно снуют ласточки, ремонтируя свои гнезда. Глаза у Гиви печальные и о чем-то спрашивающие. Я стою на пороге балкона и с таинственной, как мне кажется, улыбкой прячу за спиной шоколадную бомбу.
— Ты где пропадала, Ли? — с упреком спрашивает Гиви.
— Угадай.
— У дядюшки Котэ?
— Да! Да! — кричу я и, размахивая шоколадной бомбой, подбегаю к Гиви. — Вот! Это тебе ласточки прислали!
Гиви смущенно берет мой подарок, его ярко-серые глаза смотрят благодарно.
— Спасибо, Ли.
— Подожди! Не ешь! Давай позовем тигранят и устроим пир! А?
— Ну давай, — неохотно соглашается Гиви.
У нас с тигранятами условлено: если мне их нужно видеть, я вывешиваю на балконе красный флажок.
Через пять-шесть минут мы все четверо усаживаемся кружком на полу балкона, и мне доставляет радость видеть, с каким удовольствием Васька и Амалия уничтожают марципановых зайцев. С особенным аппетитом ест Амалия — полузажмурив глаза и подставив ладошку под падающие крошки.
