— Я ничего не вправе считать, дорогой друг! Пусть за меня решает квалифицированная экспертиза. Но я почти убеждена, что на вашем ковре воспроизведен тот самый древний сюжет.

— А может, ото и есть ковер Дария? — робко любопытствует Гиви.

— Нет, мальчик, — Мзия решительно качает головой. — Нет. Тот ковер вряд ли мог дожить до наших времен. Это, по всей вероятности, работа одиннадцатого или двенадцатого века, но работа тоже отменная, первоклассная. Вы посмотрите, калбатоно Ольга, на тончайший рисунок, на изящество линий, на живость изображения. И хоть краски потускнели, но взгляните на оленя — он живой, совсем живой! А трава! Она сейчас зашевелится под ветерком, зашуршит! Понюхайте, она даже пахнет, — я, конечно, шучу! И это несмотря на века!..

Полузакрыв глаза, гостья восторженно качает головой.

— Ах, калбатоно Ольга, дорогой мой друг, какие изумительные ковры видела я в Исфагани, в Кашане, в знаменитой исфаганской мечети Шахе-масджед! В Голестанском дворце мне показывали двухметровый коврик, который оценивается в десять тысяч долларов! Какой рисунок, какие цвета! Я видела и так называемый «ковер Хосрова», последнего из Сасанидов, — ковер занимает площадь около тысячи метров! Вы представляете, дорогая? А пазирикские ковры пятого и четвертого веков до нашей эры! Поразительно, поразительно! Чудо, шедевры!

Бабушка смотрит на гостью с понимающей улыбкой и даже, пожалуй, с завистью.

— А вы давно были в Персии, калбатоно Мзия? — спрашивает она.

— О, еще в молодости! По окончании Строгановского училища мне посчастливилось присутствовать на мировых аукционах ковров в Персии и Турции — незабываемое, чудесное зрелище!

Я перевожу взгляд с бабушки на ее гостью, и мне становится завидно: как много эти старые женщины видели, как много знают! Мне представляются далекие сказочные страны, выстланные зелеными коврами, застроенные оранжевыми дворцами Гивиных сказок, между дворцами беспечно разгуливают тонконогие, ветвисторогие доверчивые олени. Ах, как хочется поскорее вырасти и самой путешествовать — все узнать, увидеть! Этот Волшебник и правда подслушал мои желания!

Задумавшись, я перестаю следить за разговором и, когда прихожу в себя, снова слышу неторопливую речь:

— Да, калбатоно Ольга, я помню Шираз и Кашан, я целые дни проводила в ковровых мастерских; я знала мастериц, которые вяжут по двести пятьдесят узлов на сантиметре ковровой нити, мне показывали ковры, которые стоят целые состояния! В Тегеране я видела новенькие ковры, специально выброшенные на улицы, под ноги людям и лошадям. Когда новый ковер загрязнится и изобьется, его чистят и моют, и лишь после такой обработки он готов в продажу. И краски под ногами сотен людей не тускнеют, не выбиваются, не выцветают! Долгая жизнь у таких ковров, потому что они предварительно выдерживали испытание на прочность…

Воспользовавшись паузой, бабушка принимается готовить кофе: она любит кофе и сама варит его, на подоконнике мансарды — спиртовка и кофейник. И пока бабушка бесшумно возится, убирая со стола рисунки и эскизы, гостья продолжает негромко рассказывать. Мне чудится, она рассказывает не бабушке и не нам, а самой себе, вся ушла в мир воспоминаний…

— Да, я ходила в Кашане и Исфагани из одной ковровой мастерской в другую и часами не могла оторвать взгляд от чудесных произведений искусства, рождающихся под тоненькими пальчиками худеньких черноглазых затворниц, наблюдала за молниеносными движениями их рук, а потом, по ночам, мне снились вытканные ими цветы и травы, птицы и звери…

Она с минуту молчит, погруженная в воспоминания.

— Да, дорогой друг, именно тогда ковры стали моей страстью на всю жизнь! Я буквально бредила ими… Знаете, даже самая бедная, самая нищая персидская или афганская девушка, выходя замуж, обязательно приносит в дом мужа ковроткацкий станок — ее единственное богатство — вклад в дом, надежду…

Бабушка хлопочет у стола, на нем появляется ваза с печеньем и фруктами, в мастерской вкусно пахнет горячим кофе. Я сейчас тоже с удовольствием выпила бы глоток, но в присутствии важной гостьи мы с Гиви вряд ли будем приглашены к столу.

— А может быть, все-таки это ковер царя Дария? — осмеливается еще раз спросить Гиви. — И царь Дарий две тысячи лет назад смотрел на него так же, как сейчас смотрим мы…

Бабушкина гостья, позванивающая ложечкой в чашке с кофе, с сожалением, но отрицательно качает головой.

— Увы, Гиви, нет. Я бы и сама хотела думать так, но это оказалось бы просто чудом! Я объясняю происхождение этого ковра иначе: где-то в двенадцатом веке монахи прочитали в древней книге легенду об олене и царе Дарий и заново стали ткать похожие по сюжету ковры…

Бабушка и ее гостья продолжают пить кофе, а мы с Гиви сидим в сторонке и слушаем рассказы калбатоно Мзии.

Нам кажется, что она знает о ковровом мастерстве всё, и чрезвычайно горда этим — наверно, думает, на свете нет ничего важнее и драгоценнее ковров…

— В Персии, калбатоно Ольга, мне два раза посчастливилось побывать в мастерских Фарагана в провинции Арак, затем в Герате и Хоросане, в Гердесе и Демиржи: я прикасалась своими пальцами к самым чудесным смирнским, бухарским, текинским, кашгарским коврам, — продолжает Мзия. — Когда в девятьсот пятом году приезжала в Персию, оттуда лишь в Турцию и Россию продали ковров на семь миллионов золотых рублей! Вы представляете, какие это были тогда колоссальные деньги?!

— А что вы скажете о кавказских коврах? — ревниво интересуется бабушка. — Разве наши намного хуже персидских или турецких? Я так не считаю!

— О нет, друг мой! Кавказским далеко до Персии, Курдистана, Смирны. Конечно, есть превосходные шемахинские ковры, знаете: кирпично-красные и темно-синие, с бегущей собакой по бортам. Такие ковры, безусловно, ценятся!

Гостья старательно и аккуратно протирает замшей стекла пенсне.

— А вы помните, милая Ольга, в Русском музее в Петрограде шпалеру «Полтавская баталия» с Петром Великим? Или «Турецкую баталию с цесарцами»? Или «Шпалеру всяких скотов»? А? Тоже чудесная работа! Ведь шпалеры и гобелены сродни коврам — так сказать, их европеизированные родичи. Я помню…

Видно, что Мзия может до вечера, а то и до утра толковать о коврах, перебирать воспоминания о далеких, минувших временах, но и бабушка, и мы с Гиви слушаем не перебивая…

И вот старинные стенные часы над рабочим столом бабушки гулко бьют четыре раза — медный звон их разносится по всему дому, — гостья спохватывается и, засуетившись, собирается уходить. Важная и прямая, словно проглотившая старинную дедушкину трость, она задерживается у тахты и, натягивая черные перчатки, ласково взирает на нас. Воспоминания, видимо, растрогали ее.

— Ну, до свиданья, дети! — прощается она. — Ах, как я завидую вам — вся жизнь впереди! Сколько суждено увидеть! Но, дети, всегда любите и чтите искусство! Нет в мире ничего прекраснее!

И вдруг, вспомнив о чем-то, поворачивается к бабушке — та стоит рядом, держа черную скромную шляпку гостьи.

— Да, чуть за разговором главное не забыла! В Тифлисе есть еще один ковер подобного же рисунка — с бегущим сквозь заросли оленем! Да-да! Он более позднего происхождения, чем ваш, но рисунок безусловно тот же!

— Где же он? — Бабушка явно заинтересована. — В вашем музее, калбатоно Мзия?

— О нет, нет! У кого-то в частной коллекции, я видела года три назад… Боже мой, у кого же? Ах, память, память, она тоже начинает подводить!

После секундного раздумья гостья торжественно ударяет себя ладонью по лбу.

— Вспомнила! У некоего дядюшки Котэ! Знаете такого? У него еще кондитерская на Плехановской! Толстый веселый старик!

— У которого марципаны?! — вскрикиваю я. — Да?

— Да, девочка, да… Марципаны. И я советовала бы посмотреть его ковер, друг мой, это не может быть вам безразлично! Да, тот же рисунок! Несомненно!

— Завтра же пойду! — решительно заявляет бабушка. — Дядюшка Котэ сам не раз приглашал меня познакомиться с его коллекцией старинного оружия и фарфора.