— Мацони, мацони![7] — выкрикивает знакомый голос, и, словно перекликаясь с ним, вдали бухает гортанный, хрипловатый бас разносчика фруктов:

— Яблук! А ну каму спелий яблук!

Через минуту к первым двум присоединяется третий голос, скрежещущий, словно колеса трамвая на поворотах:

— Старрэбэррем… Старрэбэрем…

«Старье берем» звучит одним словом.

Воскресенье разгорается — самый любимый для меня день недели. Любимый, потому что весь день папа принадлежит мне, и только мне.

Про себя я называю маму яблоком, а папу — виноградом. Почему? Да ведь яблоки бывают у нас запросто, всегда, я их и не замечаю, а виноград считается лакомством. Так и у меня с мамой и папой: мама — ежедневное блюдо, а папа — деликатес.

Конечно, папа и по воскресеньям иногда бывает занят — он юрист, адвокат, ему часто приходится выступать в суде. Готовясь к защите, папа запирается у себя в кабинете и без конца шелестит бумагами; даже мне не разрешается ему мешать.

Но в это воскресенье папа свободен, и мы отправляемся на Черепашье озеро, мне такая прогулка обещана давным-давно. С нами увязываются и старшие тигранята — Васька и Амалия. Они побаиваются папу и вначале ведут себя тихо — ни криков, ни визга, ни песен про «чюдный город Кобулет»; в трамвае не отрываются от окошка, за которым плывут увитые плющом и виноградом уютные разноцветные дома, мелькают редкие по воскресному утру прохожие. Мне жалко, что Гиви не смог поехать с нами: весной у тети Верико всегда много работы и Гиви должен ей помогать.

Трамвай тащится долго. Но вот последний поворот, последняя остановка. Здесь, на окраине города, сразу же за низенькими кирпичными домами и начинается едва заметная каменистая дорожка, ведущая в горы.

Папа достает из кармана светлого полотняного пиджака белые панамки — мне и Амалии, а себе сооружает из носового платка некое подобие тюбетейки. Один Васька гордо шествует по солнцепеку с непокрытой, сверкающей, как спелый подсолнух, головой. Рыжему Ваське нипочем рыжее солнце!

Тишина, приволье, пестрые, разноцветные бабочки. Сколько же их здесь, в предгорье, весной! Размахивая сачками, мы с Амалией гоняемся за бабочками — они мерцают в траве, словно солнечные блики, словно ожившие летающие цветы. Поймать бы вон ту — алую как мак, или ту — белую с желтыми крапинками — она совсем как ромашка, — или красавца махаона с ярким павлиньим глазом на нижнем конце крыла.

Мы называем бабочек по-грузински — пепела. Что-то трепещущее, как их легкие крылышки, слышится мне в этом слове. Пепела! Пепела! Действительно: воздушное, неуловимое! Пе-пе-ла! Как странно, думаю я, по-французски бабочка называется похоже: папийон!

— Зря вы охотитесь за ними, девочки, — упрекает папа. — Подумайте: ведь многие из них живут на свете всего один день! Ну, поймали, осторожно посмотрели, полюбовались — да и выпустили на волю… Видите, как они бьются в ваших сачках… Смахнете с крыльев пыльцу, и красавица пепела не сможет больше летать, погибнет…

Но не очень-то мы слушаемся: разве легко отказаться от такого редкостного удовольствия? Поймав бабочку, мы бережно прячем ее в железную коробку из-под монпансье, а устав от беготни, присаживаемся где-нибудь в траве и осторожно приоткрываем крышку, заглядываем в коробку. До чего же они хороши наши прекрасные пленницы, наши пепелы!

Васька равнодушен к бабочкам, его куда больше волнуют жуки — бронзовики, носороги, даже навозники. Носком сандалии он подковыривает прячущиеся в траве камни, зорко всматривается, не покажется ли радужная спинка, черные, скрюченные лапки. Острой щепкой поддевает Васька недовольно шевелящего усами рогача, и, когда подносит к нашим ушам свою коробку, мы слышим, как яростно бубнят и ворочаются, задевая друг друга в тесноте, растревоженные узники.

К голубой чаше Черепашьего озера мы добираемся утомленные неблизкой, по солнцепеку дорогой, разгоряченные охотой.

Черепашьим назвали озеро совсем не зря. Когда-то оно и на самом деле славилось обилием этих неповоротливых, медлительных животных. Тифлисцы знают: черепахи здесь всё еще водятся, за ними снаряжаются целые мальчишеские экспедиции. Промышляют ими и бродяжки кинто, балагуры и остряки. Наловят полную корзину черепах и торгуют ими на базаре — можно выручить и на миску хинкали, и на стакан вина. Эти настойчивые охотники за последнее время здорово поистребили черепах, но все-таки среди нагромождений камней, обступивших озеро, нет-нет да и мелькнет бурый, цвета земли, панцирь. Правда, разглядеть его в каменном хаосе не так-то легко — чувствуя приближение опасности, черепаха замирает, делается почти неразличимой.

Мы с папой и раньше бывали на Черепашьем озере, но до сих пор мне не удавалось поймать ни одной черепахи. Не могу сказать, как огорчали меня эти неудачи. И сейчас я осматриваюсь с тайной надеждой: а вдруг сегодня повезет…

Я смотрю на чашу озера, где отражены редкие высокие облака, коричневые скалы у берега, одинокие деревья, красная кирпичная часовенка с покосившимся крестом на железной крыше. Озеро сегодня кажется мне необыкновенно красивым, в прошлом и позапрошлом году я как-то не замечала этого…

Светлая радость переполняет меня. Хочется бегать, петь, плескаться в прозрачной синей воде.

— Па! Я буду купаться!

— Да, Ли. Но недолго. Боюсь, вода еще холодная. Окунись разок — и довольно!

Разомлев от долгого пути под солнцем, мы с Амалией торопливо стягиваем платья, а Васька уже бултыхается в воде, нелепо размахивая тонкими загорелыми руками. Окунувшись, мы с Амалией как оглашенные носимся по берегу, разбрызгивая ногами воду, шлепаем по ней ладонями, стараясь брызгами «ослепить» друг друга. До чего же здесь хорошо, до чего весело! Недаром любят сюда приезжать из города на пикники компании гуляк.

Папа не купается, только ополаскивает лицо и усаживается в тени высоченного коричнево-бурого камня — за торчащие острые выступы его величают Рогатым.

Папа перелистывает захваченные из дома журналы, но я чувствую, все посматривает в нашу сторону.

А что может с нами случиться?

Набегавшись, мы с Амалией усаживаемся на нагретые солнцем камни у самой воды. Васька бродит неподалеку, раскапывает песок, переворачивает камни — не теряет надежды заполучить хоть маленькую черепаху. И вдруг с торжествующим воплем опускается на колени, оглядывается на нас, глаза его победно сверкают.

— Поймал! Уй мэ! Поймал! — Амалия вскакивает и, высоко вскидывая голенастые ноги, мчится к брату.

Я, конечно, бегу следом.

Да, черепаха! Но совсем маленькая. Васька торжественно держит ее в высоко поднятой руке, и она беспомощно и бессильно дрыгает лапками. А когда мы с Амалией подбегаем, она, перепуганная, втягивает свою смешную уродливую голову в панцирь.

— Покажись! — заклинаем мы ее.

Васька кладет черепаху на землю, но она лежит неподвижно — темный камушек на выжженном солнцем берегу, — ничто не говорит за то, что она живая.

Освободив корзину от маминых бутербродов, мы устилаем ее дно травой и укладываем туда черепаху. Пусть придет в себя! Пусть перестанет нас бояться…

— Возьми ее, Ли, она твоя! — Васька великодушно придвигает ко мне корзинку. — Пусть живет у тебя. У нас Петик и Гога замучают!

Амалия недовольно сопит, но не говорит ничего. Корзинку мы ставим рядом с папой, а сами опять бежим купаться. Я очень рада: у меня своя черепашка! Конечно, немного огорчает — поймала не я сама.

Время течет незаметно. Мы снова и снова бросаемся в воду, греемся на солнцепеке, а папа тем временем всё почитывает свои журналы.

После полудня — о, мама знала: такая минута неизбежно наступит! — я чувствую, что ужасно хочу есть. Невольно оглядываюсь на выложенную из корзинки снедь в тени Рогатого. Амалия перехватывает мой взгляд.

«Есть хочешь?» — спрашивают без слов ее диковатые глаза. Я киваю, и мы вперегонки мчимся туда, где расположился папа.

— Проголодались? — улыбается он нам навстречу.