– Хорошо. Мы согласны. Рассказывайте все, что знаете.

Во всех Уральских газетах только и писали, что о страшных пожарах, уничтоживших сразу два города подряд, но при этом писалось только именно о пожарах – никаких пугающих слухов официальная печать не распространяла. Но слухам оно и не нужно было, они и так всегда найдут себе дорогу. Вся Пермь пребывала в смятении, все ждали пожара, все верили в поджигателей, но представляли их себе при этом по-разному. О летающих бесах говорили мало, боялись почему-то больше немцев, что еще можно было объяснить фамилией Вульфов, но также искали и поляков. Многие жители принялись прибирать, что поценнее из имущества, дабы при случае оно было под рукой. Были даже такие, которые втихомолку, ночной порой, пытались вывезти кое-что в безопасные места, за город, но полиция, вероятно, желая предохранить город от общей сумятицы, силой вынуждала их возвратиться с вещами восвояси.

– Сегодня из окна я видела, как толпа людей с шумом вела какого-то человека в длинном нанковом сюртуке… Некоторые из толпы били и толкали его, и все без исключения ругали, – сказала Анна, перелистывая очередной тяжелый том газетных подшивок. – Его почему-то сочли за поджигателя.

– А вы что? – спросил Двинских, и тут же сам смутился.

– Я… я отошла от окна, – ответила Анна, удивленно хлопая ресницами, и я едва удержался от улыбки.

– Можно было и сообщить полиции, – сказал я. – В вашей гостинице ведь есть телефонный аппарат?

В Перми мы были уже третий день. Станция в Верх-Нейвинске уцелела, и оттуда мы смогли уехать поездом. Начальник полиции Невьянска после довольно продолжительных переговоров все-таки снизошел до того, чтобы снабдить нас с Двинских суммой, достаточной для покупки билетов. Но, кроме того, он связался с Кушвой, с Вульфами, и выяснил, что оба они в добром здравии, равно как и отец Анны Константиновны, уже отбывший в Петербург. Что касалось самой девушки, то она, как сообщили нам Вульфы, находилась она в Перми. Туда-то мы с Григорием Двинских и направились. Найти Анну труда не составило – приличных гостиниц в городе было не так много, чтобы в поисках сбиться с ног.

Анна была рада нас видеть – и не преминула поблагодарить. Наши неумелые действия все таки принесли результат. От обвинений в нападениях Антон быстро отбился – но осадок остался, и отец Анны поспешил этим воспользоваться, выбив для нее фиктивный брак. Она обязана была в течении двух лет изображать счастливую молодую супругу, а потом ей была обещана полная свобода от Антона Вульфа и довольно приличная сумма денег. Я считал, что хотя бы в этом отношении со своей задачей справился, но Двинских, почему-то был другого мнения. Он заметно злился на Анну, что, однако, не мешало ему усиленно искать ее общества.

Поэтому, пока Пермский люд, растревоженный пугающими слухами, круглосуточно бдел, охраняя свой город, мы втроем засели в архиве, с самой, на первый взгляд, глупой целью – выяснить, не писали ли газеты когда-нибудь об оборотнях. И самое странное, что нам это удалось.

– Вот здесь, – сказал я, переворачивая очередной лист, – говорится об Аныкском деле.

– Я помню, о нем много писали года полтора назад, – сказал Двинских. – Целую деревню вотяков обвиняли в человеческом жертвоприношении. Потом оказалось, что жители соседнего русского села нашли на своей земле труп, и, испугавшись преследования, перенесли его на землю вотякской деревни, изрезав тело так, чтобы создалось впечатление ритуального убийства, а приставу дали взятку. Убитого звали Федор Вахрушев.

– У вас, Григорий Андреевич, хорошая память,– одобрительно кивнул я ему.

– Но как это может помочь? – спросила Анна, и Григорий немедленно фыркнул, хотя вопрос ее совсем не был глупым.

– По версии вот этой газеты, вотяки убили Вахрушева потому, что посчитали его оборотнем.

– Но ведь он в любом случае уже умер, – пожала плечами Анна.

– У него осталась семья, – возразил я.

– Значит, – спросил Двинских, – нам надо в Сарапул? Вы поедете с нами? – требовательно спросил он у Анны.

– Мне надо дождаться Вульфа, – смущаясь ответила она.

Двинских молча отвернулся.

Наш пароход, шедший по реке Каме, загудел, подавая сигнал другому судну. Вечер был тихий, остатки желтого зарева еще не погасли на небе, и было светло настолько, что я свободно мог прочитать надпись на барже, которую тащил на длиннейшем канате пароход, шедший нам навстречу, и разглядеть печальные лица ее пассажиров.

На палубе этой баржи стояли солдаты в черных мундирах, а посредине, в громадной общей каюте, похожей на гигантскую клетку, сидели и лежали арестанты. Они молча глядели на нас, свободных людей – как мы гуляли, курили и болтали друг с другом. Мы быстро прошли мимо них, а они, прислонясь лбами к крепкой сквозной стене, сосредоточенно и молча провожали нас взорами. Вероятно, наш вид и вообще наша встреча подействовала на них не в веселую сторону, вид свободных людей, быстро проносящихся мимо, вряд ли мог пройти для них совершенно бесследно.

Я повернулся к Двинских, желая обсудить с ним свои впечатления, но тот смотрел мимо меня на темную воду, волнами расходившуюся от корпуса судна, и выражение его лица к беседам не располагало. Он, вероятно, все еще переживал прощальную сцену – на пристань проводить нас пришла Анна, и ее сообщение, что вскоре она должна отправиться с Вульфом в Париж радости никому не добавило.

– Зачем ей этот Вульф? Что ее держит? – спросил меня Двинских, когда все отдалявшийся от нас силуэт Анны окончательно слился с пристанью.

– Много может быть причин, – я не спешил ее критиковать, –  может, она не привыкла жить самостоятельно, может, не хочет слишком уж огорчать отца. В любом случае мы старались не зря. Мы помогли ей выторговать более приемлемые условия – она теперь не привязана к Вульфу на всю жизнь, она может спокойно с ним разъехаться, получив при этом неплохие деньги. Это на самом деле обычная практика. Так часто делают.

Что в таких сделках принято еще и рожать законного наследника, я умолчал – все-таки, вполне возможно, что на такое Анна согласия не давала. Да и без этого настроение у Григория Андреевича было испорчено безнадежно.

– А в Невьянске она говорила, что готова бежать со мной, – произнес Двинских сдавленным голосом.

Я лишь пожал плечами – ничего слишком уж плохого я в действиях Анны не видел, да и Двинских поверил не до конца. Увлеченный Анной, он мог чересчур серьезно воспринять ее какое-нибудь вполне невинное высказывание.

Сошли мы в Сарапуле, и началось наше долгое странствие по окрестным вотякским и русским деревням в поисках хоть кого-то из семьи покойного Федора Вахрушева. И хотя эти уральские деревни были и чище и благополучнее многих – местные вотячки щеголяли тяжеленными серебряными монистами и русские от них не отставали, – грязи мы намесили порядочно. Погода, как назло, стояла дождливая, и дороги все превратились в болото. При этом ни в русских, ни в вотякских селах о Вахрушевых говорить никто не хотел, ни за плату, ни даром.  Если бы не газетные статьи и не копии, которые нам позволили снять с судебных документов, я бы вообще усомнился, что люди с такой фамилией когда-то проживали в этих местах.

Но вода камень точит – и, в конце концов, наше обещание щедрой выплаты сделало свое дело. После полутора недель бесплодных расспросов, одна баба созналась-таки, что знала эту семью, и даже дала адрес одной из оставшихся в живых сестер, Пелагеи Вахрушевой, или Паладди – так звучала местная форма этого имени. Она уехала на заработки в Сарапул, работала там на кожевенной фабрике. И мы отправились обратно в Сарапул.

Промышленные предприятия в России, так же как и крестьянские дома, поражают разнообразием. В Сибири крестьяне отстраивают двух- и трёхъярусные терема, и зимой по длинным сходням заезжают санями сразу на теплый второй этаж, но бывают и совсем иные крестьянские жилища – так же дело обстоит и с фабриками. Не знаю, каковы были условия труда на предприятии Вульфов, но сам завод с его зданиями, разбросанными по громадной площади, и прилегающим к заводу селом представлял собою почти что отдельный город.  Кожевенная же фабрика, на которой, как мы надеялись, работала Вахрушева, являла собой весьма мрачное зрелище.