— Когда я тебя ударю, ори во всю глотку, как можно громче.

— Большевики не орут, — скривил рот Кибальчич.

— «Борусевики»! — повторил атаман понятное слово. — Признался! Эк у тебя, Егор, ловко допрос идет! Давай, пытай дальше: «Назови имя того, кто дал тебе задание».

— Делай, что говорю, идиот!!! — гаркнул Маса на упрямца. Повернулся к атаману: — Григорий Михайлович, разреши я с ним по-своему потолкую. Быстрей получится.

Скинул пиджак, стал засучивать рукава.

Атаман хлопнул его по плечу.

— Я гляжу, ты на все руки мастер. И жнец, и швец, и на дуде игрец. Ну-ка, сыграй на дуде. Может, запоет?

Коротким, резким ударом Маса ткнул связанного пальцем под ключицу, где нервный узел. В четверть силы, но все равно чувствительно.

Надо было отдать Кибальчичу должное — он заорал так, что зазвенело в ушах.

— Стой! — схватил Масу за локоть атаман, испуганно оглядываясь на лестницу. — Жена услышит. — Почесал подбородок. — Вот что, ребятки, ведите его во двор. В сарае продолжим. Там пускай вопит.

Это Масе и было нужно.

— Упирайся! — рыкнул он на Момотаро и замахнулся.

Тот опять послушался. Когда казаки поставили его на ноги, начал рваться, брыкаться. На лестницу не шел.

— Берите за ноги, я под мышки. Понесем, — сказал Маса. Наклоняясь, незаметно сунул руку в штанину.

Пленника подхватили, оторвали от земли.

Пригнувшись к самому его уху, Маса шепнул:

— Бритв на тебя не напасешься. Справа у стены дерево. А теперь укуси меня. До крови.

Момотаро вывернул голову и цапнул своего спасителя острыми зубами за щеку.

Маса разжал руки. Кибальчич бухнулся затылком и плечами о землю.

— Тикусё!

Но русский язык гораздо лучше японского подходит для выражения сильных чувств отрицательного свойства. Маса перешел на него, разразился всеми известными ему матерными выражениями — кроме тех, в котором поминается собственно мать, поскольку к предкам следует относиться с уважением.

— Дай погляжу, — заботливо сказал Семёнов, осматривая укушенную щеку, пока казаки лупили буяна ногами. — Эк он тебя... Надо водой промыть, чтоб зараза не пристала. Краснюки хуже бешеной собаки.

Теперь Кибальчича потащили четверо, а у Масы появилось алиби. Когда Момотаро сбежит, переводчика рядом не будет.

— Мандрыка, поработайте с ним, пока мы с Кацурой не подойдем. Только глядите, черти, не до смерти.

Генерал повел покусанного наверх, в умывальню. Она была допотопная. Наверное, не меняли со времен Тацумасы. Воду надо было качать ногой, и лилась она из бамбуковой трубки.

— Люб ты мне, Егор, — сказал Семёнов, подавая полотенце. — Сразу по сердцу пришелся, с первой минуты. Я людей не умом, сердцем чую.

Ни черта ты не чуешь, кисло думал Маса. Как же противно втираться в доверие, чтобы потом его предать! Прав был господин, когда говорил, что благородный муж никогда не станет хорошим шпионом — только хорошим контрразведчиком, который вероломных шпионов ловит.

Они вышли в темный двор, а там беготня, крики.

— Что такое?! — громко зашипел атаман. — Тихо! Детей перебудите!

Подбежал кривоносый Мандрыка.

— Сбежал краснюк! Веревку чем-то перерезал! Мирона по руке полоснул, дунул к стене, влез на дерево, и сиганул!

— Так догоняйте его, болваны!

Укатился Персиковый мальчик, с удовлетворением подумал Маса. Поминай как звали. В темноте вы его не сыщете.

А Семёнов горько произнес:

— Вон оно как, Егор. Веришь людям, братьями зовешь, а они — нож в спину. Врагу моему сбежать дали.

— Всякий может совершить ошибку.

— Тут не ошибка. — Атаман насупил брови. — Кто-то из моих ему помог. Краснюка обыскали, прежде чем связать. Ножика у него не было. После кто-то сунул. Это что значит? Агент у меня советский. Вот и гадай теперь, который? Ведь с каждым пуд соли съел, сто раз под пулями был. — Он тяжело вздохнул. — И ведь знаю, чем иуду красные купили. Не тридцатью сребрениками, нет. Тухнут казаки от жизни на чужбине. Домой хотят. Поманили, пообещали... Эх, я и сам иногда думаю: кабы можно было... — Закручинился, махнул рукой. — Никому верить нельзя. Доберутся до меня красные, достанут — не так, так этак. Пойдем, Егор, посидим вдвоем, выпьем. Никого из своих сейчас видеть не хочу. — Повернулся к мрачно слушавшему Масе. — Ладно, Кацура, не вешай нос. И я не буду. Семёнова так просто не возьмешь. Знаешь чего? У меня вечером всегда банька натоплена. Любишь русскую баньку? Казаки поставили. Хорошо попариться, да спиртом проложить — лучшее лекарство от туги-печали. Идем, мил человек, душа просит!

Русскую баню Маса не любил, от нее вся энергия Ки впустую через поры выходит. Японская баня, в бочке, куда как лучше. Но у атамана Семёнова влажно блестели глаза, и отказаться было нельзя. Русский человек сильно обижается, если у него душа чего-то просит, а ты не хочешь поддержать.

Они сидели голые в чадном дощатом закутке, оба плотно сбитые, круглолицые, короткошеие, только один в полтора раза крупнее другого. Атаман пил спирт, но не пьянел. Маса потягивал квас, который в России терпеть не мог, а сейчас от ностальгии прямо в носу щипало.

Разговор шел задушевный.

— Вот за что я вашу нацию люблю — нету в вас двурушничества, — вздыхал атаман. — У нас говорят, что японцы коварные, а подлей своего брата русака никто не предаст. Главное, будет тебе в глаза смотреть, в уста лобызать, Христом-Богом и Святой Русью клясться, а после продаст с потрохами, притом задешево.

Маса заступался. Просто у русских-де слова мало что значат. Привыкли от несвободы и опаски думать одно, а вслух говорить другое. Отсюда и присказки. «Соврешь —  не помрешь», «Царю присягай, а себе помогай». В России человека надо судить не по словам, а по поступкам. Они не обманут. И если встретится хороший человек, то будет он чистое золото, потому что в трудной стране быть хорошим очень трудно.

— Э, да у тебя квас кончился, — поднялся с полка Семёнов. — Пойду еще налью.

— Не хватало еще, чтобы такой человек мне квас носил! Я сам!

— Чудак ты, мне это в радость, — насильно усадил его атаман.

Вышел.

Уйду и больше сюда не вернусь, пообещал себе Маса. А Омфале скажу что не гожусь в воры, что пошел не в отца. И вдруг стукнуло: а может, и в отца! Одно из трех правил Китодо позволяет красть только у плохих людей. Семёнов, конечно, не ангел, но безусловно человек неплохой. Тацумаса у такого воровать бы не стал.

...Однако что-то долгонько неплохой человек ходил за квасом. Маса уже хотел выглянуть наружу, но дверь открылась сама, и вошел не атаман, а двое казаков — Мандрыка с бурятом Михайловым.

Ни слова не говоря, они сноровисто заломили Масе руки и выволокли его, голого, в предбанник.

Там на скамье сидел полностью одетый Семёнов. Хмуро вертел в руках что-то черное, матово поблескивающее. Маса узнал свой «браунинг».

— Тут вот какая штука, — сказал атаман, подняв глаза. — Я своих казаков знаю, среди них предателей нету. Никто краснюку не помог бы. Только кто-нибудь чужой. А чужих кроме тебя никого не было. О чем вы там на самом деле по-японски толковали?

Ни добродушия, ни веселости грубое лицо сейчас не выражало. Маленькие глазки смотрели холодно, грозно.

— Я тебя в баню повел, чтобы одежду твою пощупать. Нашел интересное. В кармане «браунинг» — а честный японец с пистолетом ходить не станет. В брючине изнутри пришит чехол для бритвы. Это ее ты большевичку подсунул?

Маса молчал. Казаки держали его так, что не шелохнешься.

— Сдается мне, Егор, или как там тебя, что ты советский агент. И операцию вы провернули не чтоб меня взять, а чтоб тебя ко мне пристроить. Ловко придумали! Семёнов под контролем еще лучше, чем похищенный. Но меня перехитрить у вас хитрилка коротка. Сейчас ты мне всё расскажешь.

Усы шевельнулись в недоброй улыбке.

— Не сразу, конечно. Мужик ты крепкий, тертый. Поерепенишься. Но Мандрыка умеет язык развязывать. Сначала он с тебя немножко кожу посдирает. Потом сольцой присыплет. Польет солонину спиртиком. И это только закуска. Приятеля своего от этого угощения ты избавил, так сам его отведаешь. Тут ведь что хорошо? Переводчик нам не понадобится.