Вместо этого Маса осторожно поинтересовался:

— Подтверждаются ли сведения о диверсиях? Я видел в городе, как убивают и избивают случайных, ни в чем не повинных людей. Провокаций и диверсий — нет, не видел.

— Подтверждаются, — ответил Сандаймэ. — Мои люди поймали в развалинах человека, который расклеивал подрывные прокламации. С ним были еще трое, в тюремных юкатах, но они убежали, а этот не успел.

Капитан и Маса взяли смятую, надорванную листовку. На ней от руки, красными иероглифами было написано:

— Это писал коммунист, — со знанием дела сказал капитан. — В конце цитата из их главной песни «Интернационал». И что рассказывает пойманный кореец?

— Пока ничего. Молчит.

— У вас? — удивился Баба. — Как это возможно, чтобы вы допрашивали корейца, а он не отвечал?

— Это японец.

— Откуда вы знаете, если он молчит?

— Кореец давно бы раскололся. Нет, это точно японец, — уверенно сказал Сандаймэ. — Настоящий японец. Уже четыре часа терпит. Хотите взглянуть?

— Нет, — нахмурился Баба. — Мне такое видеть не положено. Я полицейский.

— Я хочу, — сказал Маса, потому что у него появилась нехорошая догадка.

Но капитан за ними все-таки потащился. То ли из любопытства, то ли из чувства долга. Правда, предупредил:

— Официально меня тут нет.

В дальнем краю парка, прямо на траве, были прямоугольником составлены ширмы, вероятно, вынесенные из разрушенных домов. Перед этим эфемерным, но нарядным сооружением прохаживался здоровяк в форменной черной куртке, но при этом в полосатых брюках и щегольских штиблетах на перламутровых кнопочках. Из-под закатанных рукавов виднелись жилистые предплечья, сплошь покрытые татуировками.

— Это мой вакагасира, — сказал Сандаймэ, а своих спутников представлять не стал.

Сразу было видно, что в «Хиномару-гуми» соблюдается строгая субординация. Даже второй человек в клане не ровня гостям, которых сопровождает сам оябун.

— Ну что, Фугу?

Широкая и круглая физиономия, обросшая тщательно подстриженной щетиной, и малюсенькие глазки в самом деле придавали франту сходство с этой ядовитой рыбиной.

— Ни звука, ояссан. Только кряхтит.

Без интереса скользнув взглядом по полицейскому, Фугу внимательно посмотрел на Масу, очевидно, не понимая, что это за человек.

— Покажи его господину Сибате.

— Осс!

Энергично поклонившись, вакагасира отодвинул одну из загородок.

На земле лежал по пояс раздетый человек, привязанный за ноги и за руки к четырем колышкам. Рядом на подставке было установлено зеркало. Оно сияло нестерпимым светом, отражая прямые солнечные лучи и направляя их на живот лежащего. Живот выглядел странно: был весь темный и шевелился.

Маса слышал про эту старинную пытку. Она называется «Спуск в колодец». На животе бобовой пастой пишут большой иероглиф «колодец», напоминающий решетку. На сладкий запах, на обгорающую под солнцем кожу отовсюду сползаются и слетаются насекомые: муравьи, кровососущие мухи. Это пытка не на остроту боли, которую мужественный человек способен вынести кратким напряжением воли, а на выносливость, на непрекращающуюся муку, когда дух постепенно ослабевает, словно проваливается в глубокий колодец. Истязание это считается незазорным для допрашивающих, потому что никому не приходится брать на себя унизительную роль палача. Тому, кого пытают, «Спуск в колодец» тоже дает возможность сохранить лицо. Считается, что от многочасового изматывающего страдания рассудок помрачается, человек утрачивает контроль над сознанием, начинает бредить и может проговориться в беспамятстве, а это не капитуляция, это не стыдно. Сила духа определяется тем, как долго продержался допрашиваемый, прежде чем его дух провалится в колодец.

Даже в пытке мы, японцы, желаем сохранять достоинство, подумал Маса, сам не зная, гордиться или плеваться.

Оторвав взгляд от живота, он посмотрел на лицо пленника и скривился. Ну так и есть! Кибальчич! Отыскал себе Пса, Обезьяну и Фазана, но те удрали, а Персиковый мальчик, идиот, попался.

Момотаро подмигнул знакомцу красным, воспаленным глазом, оскалил сжатые зубы.

Сзади сопел капитан Баба. В нем, вероятно, боролись Кокутай и Кокусуй. Первый требовал соблюдения Порядка, второй взывал к духу Ямато. Привело это к компромиссу.

— Я начальник местной полиции капитан Баба, —  объявил служивый, приблизившись к лежащему. — Назовите ваше имя и укажите сообщников. Тогда я вас арестую, и вы окажетесь под защитой закона.

Оскалившись еще шире, Момотаро просипел по-русски:

— Баба-Яга, костяная нога.

Он попробовал плюнуть капитану на ботинок, но слюны из пересохшего рта не вылетело.

— Ишь ты, заговорил, — удивился Сандаймэ. — Но ничего не разберешь. Бредит.

Оскорбленный плевком, даже символическим, Баба отвернулся от хама, который так ведет себя с представителем власти.

— Тадаки-сан, у меня пока нет возможности принимать арестованных. Участок разрушен. Пусть остается у вас. Если что-то расскажет — сообщите.

— Само собой.

— Идемте, сенсей, — сказал капитан Масе. — Мне не следует здесь находиться.

— Сейчас, у меня развязался шнурок.

Маса опустился на одно колено около Кибальчича.

Тот хрипло затянул «Варяга»:

Незаметно вынув из штанины бритву, Маса чиркнул ей по веревке, обвязанной вокруг запястья арестанта. Потом сунул бритву в раскрытую ладонь. Пальцы сомкнулись.

— Только не убивай мордатого, — шепнул Маса. —  Иначе за тобой будет охотиться весь клан.

Вместо следующего куплета Момотаро пропел:

А спасибо не сказал, хоть и японец. Большевики, они такие.

...Потом, выполняя долг вежливости, Сандаймэ, конечно, пригласил гостей выпить чая к себе в шатер. Там у клана «Хиномару», тоже оставшегося без крыши над головой, находился «бакуфу» (это слово, собственно, и означает «походная ставка в шатре»).

Теперь, на правах уважаемого сенсея, который, с одной стороны, помогал создавать иокогамскую полицию, а с другой стороны, был потомственным якудзой и отпрыском иокогамского гасиры, погибшего красивой смертью, Маса мог перейти к главному.

— У меня есть еще одно дело, — сказал он, сначала похвалив вкус чая. — Оно касается вас обоих. В Блаффе неизвестные преступники похитили тринадцатилетнюю девочку. Я взялся найти ее, пока злодеи не продали ребенка в публичный дом.

— Сибата-сенсей в свое время служил с Героическим Инспектором Асагавой, а потом искоренял преступления по всему миру, — объяснил капитан. Так торжественно он перевел «международный сыщик».

— Вы служите в полиции?! Вы, якудза?! — подскочил на стуле оябун.

Помогать полиции (разумеется, строго в установленных кодексом рамках) было допустимо, но служить в ней — никогда. Это означало предать свой род, и сидеть, распивать чаи с таким ренегатом честному якудзе было зазорно.

— Героическому Инспектору я только помогал. Вернее он мне. А потом я стал частным сыщиком, — успокоил щепетильного хозяина Маса.