Окончив школу экстерном, Татьяна поступила в университет на факультет журналистики, и к тридцати годам освоила не только методику новостных репортажей, но и сделалась беспощадным театральным критиком. Особенно удавались ей разгромные статьи о кружках самодеятельности и любительских студиях.

Внешность Татьяны оставляла желать лучшего. Невысокая, худая и бледная, с выпуклыми глазами и вострым носиком – она не привлекала внимания «принцев на белых конях». В день своего двадцатипятилетия Татьяна углядела в зеркале один седой волосок и прямым ходом направилась в парикмахерскую. Там ее русые волосы остригли и перекрасили в насыщенный красный оттенок, который она неизменно обновляла раз в месяц. Огненная шевелюра стала своего рода визитной карточкой Татьяны: актеры на сцене вздрагивали, завидев в зале госпожу Мурову, от которой они ожидали только отрицательных рецензий.

Но и в жизни Татьяны имелась тайна: старичок-профессор с кафедры журналистики культуры, целый семестр звал ее Таточкой. «Нет, Таточка, – шелестел Борис Борисович, – здесь требуется более емкая метафора, деточка, давайте посмотрим на вещи поширше!» Профессор и сам не знал, насколько «ширше» пришлось, благодаря его заботам, посмотреть Татьяне на саму себя. Бориса Борисовича уже пару лет не было в живых. Но Татьяна, бывало, как будто слышала его шелестящий шепоток в своей высокомерной голове: «Тише, Таточка, не спешите так, деточка, я не поспеваю за вами!». Татьяна, не знавшая глубоких душевных привязанностей, не плакала, но что-то сжималось в ее груди, и очередная статья выходила не слишком разгромной.

***

В роковой вечер, когда дед Лисицын вспугнул ребят в Усадьбе, Татьяна засиделась у телевизора. Мать отправилась слушать Вагнера, отцу пришлось ее сопровождать. Опера была длинной, возвращения родителей до двух часов ночи можно было не ждать. Татьяна наготовила себе бутербродов, забралась с ногами на диван и совершила святотатство: щелкнув пультом, переключила телевещание с канала «Культура» (единственного, признанного в семье «смотрибельным») на один из развлекательных каналов. Там шел глупейший сериал, но в главной роли выступал известный театральный актер. Татьяна нацелилась вставить в очередную рецензию иронический намек на эту его сериальную роль, а потому ей требовался отсмотр хотя бы пары эпизодов.

Неожиданно для себя Татьяна увлеклась незамысловатым сюжетом. В нужных местах она даже хихикала в унисон с закадровым смехом, рискуя подавиться бутербродом. Начали крутить рекламу. Татьяна отнесла на кухню тарелку, налила в стакан томатного сока, вернулась к дивану и только хотела усесться, как у нее в сумочке ожил мобильник.

Звонил Никита Сизов – ее коллега-телеоператор. Никита обладал массой достоинств и одним недостатком, который эту массу перевешивал. Достоинства Никиты заключались в способности добывать подробнейшие сплетни, умении заводить нужные связи и редком чутье на сенсации. Недостатком его была полная профессиональная непригодность. Сизов обходился студии недорого в финансовом отношении, но снимал он отвратительно. К тому же Никитушка любил иногда заложить за воротник, после чего начинал называть Татьяну «Мурихой». Но если он звонил – трубку следовало хватать немедленно: жареные факты были обеспечены.

– Алло! – выкрикнула Татьяна, наконец, откопавшая мобильник в сумочке.

– Муриха, слышь, Муриха!

– Слушаю! Говори!

– Тут такое дело, – в трубке затрещало.

– Что случилось?

– Муриха, дуй сюда немедленно!

– Сизов! – визгливо тявкнула Татьяна. – Куда «сюда»? Ты вообще где? Ты что, опять нажрался?

– Слушай, Муриха! Я в Горках! Тут пацаны дом подорвали! Историческую ценность, промежду прочим! Жуткий пожар устроили! Есть жертвы! Прыгай за баранку и рули сюда! Утром первыми дадим репортаж!

– Еду! – Татьяна швырнула мобильник обратно на дно ридикюля, наскоро черкнула записку родителям, придавила ее стаканом недопитого сока, натянула спортивный костюм, подхватила ветровку и ключи от машины и поспешила на место событий.

Ночью сделалось холодно. Рядовые солдаты-срочники Сизов и Шеломков залегли в двухстах метрах от охранного поста. Дует ветер, приносящий с собой кусочки сухой земли, норовящие залететь то в глаз, то за шиворот. Никита пытается увернуться, прикрывая лицо капюшоном «горника». Со стороны врага – ни звука, ни света. Кроме одиноко мелькающего огонька: верно от лампочки, которую оставили включенной в глубине здания. Немного успокоившись, солдатики потихоньку перекидываются обычными, «гражданскими» фразами: о доме, о девках, о нормальной еде. Антон жалуется Никите, что вот он таки собирался написать письмо маме, захватил с собой листок, но в такой кромешной тьме ни черта не видать – даже кончика карандаша. Никита шепотом подшучивает над товарищем. Время идет. Парни начинают клевать носом. Никита смотрит на лампочку – лампочка раскачивается на ветру как во время гипнотического сеанса. Никиту клонит в сон. Внезапно его мозг пронзает догадка: это не лампочка, это вражеский сигнал! Сон как рукой сняло: Никита считает вспышки. Конечно! Как это он раньше не понял?! Это же азбука Морзе! «Ночник» мигает в определенной последовательности, но в какой? Никита осторожно трясет Антона за плечо: «Эй, ты азбуку Морзе учил?» – «Не-а!» – зевает Шеломков. – «Быстро! – командует Сизов. – Дай сюда бумагу и карандаш!» В темноте, пристроив листок на колене, Никита вслепую выводит точки-тире. Враг все «стучит». На рассвете, усталые и продрогшие солдаты возвращаются на пост. Рядовой Сизов требует немедленно пропустить его с докладом к командиру роты. Тот вызывает радиста: переданное послание оказывается шифровкой. В качестве неофициального поощрения за проявленную бдительность рядовым Сизову и Шеломкову выдают по поллитра водки.

***

Никита Сизов заехал в Горки поздно вечером в поисках самогона. Битые «жигули» безропотно прикатили в одну сторону, но обратно ехать не пожелали: аккумулятор сел. Никита погрузил в багажник раздобытую у Тарасенко пятилитровую канистру с мутноватой жидкостью и собрался поискать место для ночлега. Но поиски завершились, не успев начаться, потому что вся деревня с криками бежала на пожар. Никита порысил за селянами с камерой.

Спасатели еще вечером доставили в Москву обгоревшего Фаддея Ивановича, Ксению Харитоновну с сердечным приступом, контуженного Мишку и сопровождавшую их Евдокию Фаддеевну с Лизой на руках. Всю процедуру погрузки пострадавших Никита снимал прыгающей в руках камерой. Он запечатлел и рвущую на себе волосы Серафиму Саввичну, выкликающую имя внука, и рыдающую Варвару Нефедовну. Ему удалось заснять застывших от шока Устина Тимофеевича и Ольгу Федоровну, судорожно вцепившихся друг в друга. А также получить эффектные кадры того момента, когда отчаянно призывающий дочь Игорь Швец пытался в одиночку растащить обгорелые бревна.

Подъехали сразу три кареты скорой помощи. В две из них санитары затолкали всех родственников, кроме деда Лукьянова, наотрез отказавшегося покидать свой дом, и повезли на растерзание психологам в столичную больницу. Третья осталась ждать, когда найдут тела пострадавших или погибших ребят. Спасательные работы велись уже несколько часов. Тел пока не нашли.

Дед Лукьянов зазвал Никиту к себе пить самогон. Сизов позвонил Татьяне именно из дома Лукьяновых, где она вскоре и обнаружила его в полувменяемом состоянии. Он предлагал Мурихе вечную дружбу, обдавая ее запахом перегара, и поминутно спрашивал: «Ты меня уважаешь?». Татьяна забаррикадировалась в нетопленой бане, взгромоздилась на полок, подпихнула под голову завернутый в ветровку веник и забылась беспокойным сном.

Прохладным утром осовевший Никитушка и помятая Татьяна потащились на место катастрофы. К этому времени туда подтянулись другие журналисты и несколько телевизионных автобусов, в том числе и машина их новостного канала. Татьяна поздоровалась с техниками, заняла позицию перед подрагивающей камерой, Никита дал отмашку, и она заверещала: